– Но в этом потоке сохраняет костяк собственной структуры, – продолжал Серей. – Иначе он бы не мог вернуться в прежний облик. А теперь включим первый генератор помех.
Гаррисон включил свое творение и отослал подручных.
– Вот осциллограмма электронного потока, – сказал Серей. – Замечаете разницу? – На экране с нерегулярными промежутками змеились и таяли пики и спады кривой. – Помните, вы загипнотизировали посла? Он заговорил тогда о своем друге, погибшем в космосе.
– Верно, – кивнул Мэлли. – Друга погубила какая-то неожиданность.
– Посол проговорился еще кое о чем, – продолжал Серей. – О том, что основной закон природы – закон упорядочивания – обычно не допускает таких происшествий. У вас это с чем-нибудь ассоциируется?
– Закон упорядочивания, – медленно повторил Мэлли. – Ведь Дарриг сказал, что это неизвестный нам закон природы.
– Сказал. Но последуйте примеру Даррига и подумайте, что это для нас значит. Если в природе есть какая-то упорядочивающая тенденция, то, следовательно, есть и тенденция противоположная, препятствующая упорядочиванию. А то, что препятствует упорядочиванию, называется...
– Хаос!
– Вот что сообразил Дарриг, и вот до чего должны были додуматься мы сами. Из хаоса и возникает закон упорядочивания. Этот закон, если я все понял правильно, стремится подавить первозданный хаос, сделать все в мире закономерным.
Но кое-где есть места, где хаос все еще силен. Альферн убедился в этом на собственном опыте. Возможно, в космосе стремление к упорядочиванию слабее. Как бы то ни было, подобные места опасны до тех пор, пока над ними не поработает закон упорядочивания.
Полковник обернулся к пульту.
– Ладно, Гаррисон. Включай второй генератор. Зигзаги на экране изменили конфигурацию. Зубцы и спады затеяли бешеную бессмысленную пляску.
– Теперь проанализируем с этой точки зрения записку Даррига. Как мы знаем, хаос – основа всего. Из него появилась Вселенная. Медуза Горгона – нечто такое, на что нельзя смотреть. Помните, кто взглянет на нее, тот сразу окаменеет. А Дарриг нашел родство между хаосом и тем, на что нельзя смотреть. Применительно к послу, разумеется.
– Посол не выдержит встречи с хаосом! – вскричал Мэлли.
– В том-то и дело. Посол способен на бесконечное число изменений и превращений. Но что-то основное – некая внутренняя структура – не должно изменяться, иначе от посла ничего не останется. А чтобы уничтожить нечто столь абстрактное, как структура, нам нужны условия, при которых никакая структура невозможна. Состояние хаоса.
Включили третий генератор помех. Осциллограмма стала похожа на след пьяной гусеницы.
– Идею генераторов белого шума подал Гарри-сон, – сказал Серей. – Я просто спустил задание: получить электрический ток, лишенный какой бы то ни было упорядоченности. Эти генераторы применяют для глушения радиопередач. Первый изменяет все основные характеристики электрического тока. Такое у него назначение: ввести бессистемность. Второй устраняет закономерность, случайно внесенную работой первого; третий устраняет закономерности, которые могли остаться после работы двух первых. Полученный сигнал снова поступает на вход и следы всяких закономерностей систематически уничтожаются... надеюсь.
– Это аналогия хаоса? – спросил Мэлли, глядя на экран.
Бешено металась осциллограмма, завывала аппаратура. Но вот в комнате посла появилось какое-то туманное пятно. Оно колыхнулось, сжалось, расширилось...
Затем началось неописуемое. Они смогли лишь догадаться, что все предметы, оказавшиеся внутри пятна, исчезли.
– Отключить! – рявкнул Серей. Гаррисон повернул рубильник.
Пятно продолжало расти.
– Но почему мы смотрим на него без вреда для себя? – удивился Мэлли, не отрывая глаз от экрана.
– Помните щит Персея? – ответил Серей. – Он смотрел на Медузу, пользуясь щитом как зеркалом.
– Растет! – воскликнул Мэлли.
– Производственный риск, – невозмутимо произнес Серей. – Всегда существует возможность, что хаос выйдет из-под контроля. Если это случится...
Пятно перестало расти. Его края колыхнулись, подернулись рябью, пятно начало сжиматься.
– Закон упорядочивания сработал, – сказал Серей и повалился в кресло.
ПИЯВКА
Слишком долго она летела в пустоте. Слишком долго была без пищи. Безжизненная спора, она не замечала, как проходили тысячелетия. Не почувствовала она ничего и тогда, когда достигла наконец Солнечной системы и живительные лучи Солнца коснулись ее сухой твердой оболочки.
Планета потянула ее к себе, и, все еще мертвая, она вместе с другими межзвездными пылинками стала падать.
Пылинка, похожая на миллионы других: ветер подхватил ее, помчал вокруг Земли и отпустил...
На поверхности она стала оживать. Сквозь поры в ее оболочке стала поступать пища. Она принялась есть и расти.
Фрэнк Коннерс поднялся на веранду и два раза негромко кашлянул.
– Прошу прощения, профессор, – сказал он. Длинноногий профессор, лежавший на раскладушке, даже не пошевелился и продолжал похрапывать.
– Мне не хотелось бы вас беспокоить. – От волнения Коннерс сдвинул свою старенькую шляпу на затылок. – Я знаю, у вас неделя отдыха, но там, в канаве, лежит такая чертовщина...
Одна бровь у спящего слегка приподнялась. Фрэнк Коннерс снова вежливо кашлянул. На его руке, сжимавшей черенок лопаты, набухли старческие вены.
– Вы слышите, профессор?
– Конечно, я все слышал, – пробормотал Майкхилл, не открывая глаз. – Вам попался эльф?
– Чего? – спросил Коннерс, сосредоточенно наморщив лоб.
– Маленький человечек в зеленом сюртучке. Дайте ему молочка, Коннерс.
– Нет, сэр. Это какой-то камень. Профессор открыл один глаз.
– Прошу прошение, я не хотел вас беспокоить, – снова извинился Коннерс.
У профессора Майкхилла вот уже десять лет была единственная причуда – неделя полного отдыха. Это стало традицией. Всю зиму профессор читал студентам антропологию, заседал в полудюжине комитетов, занимался для себя физикой и химией и ко всему этому умудрялся писать еще по книге в год. Но к лету он выдыхался совершенно.
И тогда он отправлялся к себе на старую ферму, в штат Нью-Йорк, и целую неделю просто-напросто отсыпался. Это и называлось неделей полного покоя. Фрэнка Коннерса он нанимал на это время готовить еду и помогать по хозяйству.
Вторую неделю профессор, как правило, бродил по окрестностям, рассматривал деревья, птичек и удил рыбу. Третью неделю он читал, загорал на солнце, чинил крышу сарая и лазил по горам. Конца четвертой недели профессор дожидался с трудом, а дождавшись, торопился уехать.
Но первая неделя была священна.
– Я не стал бы вас тревожить по пустякам, но этот чертов камень расплавил мне лопату.
