и вытер салфеткой. Наконец он проговорил:
— Потому что Карл Бурбонский — принц крови и родственник его величества. Король рассчитывает посетить его в Мулене перед прибытием к войскам в Лион. Он намерен призвать герцога сохранить верность и вернуться к своим обязанностям коннетабля Франции в предстоящей кампании. До тех пор не будут предприняты никакие шаги.
— А если герцог не сделает этого?
— Вот тогда его величество и будет решать.
Де Норвиль рассмеялся. Обводя взглядом гостей, он приглашал их последовать своему примеру.
— Иначе говоря, ограбь человека, а потом повесь его, если он попытается вернуть свою собственность. Но, возможно, вы согласитесь, что нужна очень крепкая веревка, чтобы повесить Левиафана, которым стал мсье де Бурбон при поддержке Англии и Священной Римской империи.
— Ну-ну, — пожал плечами маркиз, — давайте-ка не отклоняться от темы. — Он снова обратился к Ги де Лальеру: — Вот вы сказали, что моя цель — лишить вас мужества, и вы не слишком ошиблись, хотя я назвал бы это иначе: разбавить водой ваше вино, указав на факты. Вы произносите громкие слова, мыслите крупными масштабами. Только где ваши сто тысяч мечей? В Англии, в Германии, в Испании — но только не здесь. Что вы станете делать, когда маршал де ла Палис и Великий Магистр Франции двинут свои силы против вас из-под Лиона? Подоспеют ли к вам вовремя ваши сто тысяч мечей? Не-ет, друг мой, не успеют.
— У господина моего Бурбона достаточно крепостей, — вставил Антуан де Лальер. — Чтобы их взять, потребуется много времени.
— Нет, не много, — возразил маркиз. — Даже Шантель не выстоит и двух дней против королевской артиллерии. А тем временем ваши владения будут разграблены дочиста.
— Но, клянусь Богом…
К спору присоединились другие гости. Страсти накалялись. Люди постарше сидели, задумчиво пощипывая подбородки. Маркиз дал им богатую пищу для размышления… Подали мясные блюда, и спор прервался, но обильное возлияние ещё больше разгорячило кровь.
Поглощенный разговором, Блез с удивлением заметил, что окна потемнели и в неверном свете факелов стало труднее различать лица. Но тут же забыл об этом.
Его сбивал с толку не один лишь конфликт между Бурбоном и Валуа, между провинцией и нацией. Он впервые в жизни ощутил разлад в себе самом. Бесшабашный солдат, каким он был всего несколько часов назад, не стал бы терзать себя подобными сомнениями. Семейные традиции, привязанность к родным, чувство справедливости, благородство дела герцога — все это взывало к сердцу молодого человека, который до сих пор жил, скользя по поверхности. Хотя эти чувства имели над ним большую власть, он начинал понимать важность проблем, о которых говорил маркиз.
— Для тебя все эти споры, конечно, ничего не значат, — насмешливо ухмыльнулся Блезу молодой Ахилл д'Анжере. — Ты будешь по-прежнему получать жалованье от короля. Но, клянусь Богом, я далеко не уверен, что могу тебя поздравить…
Тем временем подали груши и сыр. Вдоль стола пронесли серебряную вазу-кораблик с цукатами, и все рассеянно брали из неё сласти. В зале пахло смесью винных испарений и не рассеявшегося ещё крепкого духа жареного мяса. В разогретом и душном воздухе повисла напряженность.
Блез заметил, что де Норвиль, то подмигивая одному, то улыбаясь другому, подстрекал против маркиза гостей помоложе, но тот явно был для них противником не по зубам.
Великий человек, сказал себе Блез с восхищением. Что же делает де Сюрси великим? По сравнению с ним даже гости постарше казались неопытными зелеными юнцами с тем же ограниченным кругозором, с теми же предрассудками, разве что лица их были изборождены морщинами. И де Сюрси когда-то походил на них, но он взрослел, совершенствовался, становился все более зрелым, и в этом было его величие.
Как взрослеют люди? Блез старался уйти от ответа на этот вопрос. Его вдруг захлестнула волна жаркого беспокойства и недовольства собой.
— Вы, стало быть, предлагаете нам праздновать труса, — бушевал Луи де ла Суш, — распрощаться с честью, покинуть монсеньора в беде и рассыпаться в любезностях перед ограбившим его подлецом, потому как в противном случае тот подлец, значит, ограбит и нас? Может, лавочникам это и пристойно, только, изволите видеть, так уж получилось, что мы — французские дворяне из Форе!
Маркиз улыбнулся. Он уже давным-давно узнал, что дворяне мало чем отличаются от лавочников — разве что спесью.
— Французские дворяне? — повторил он. — Что ж, тогда и действуйте, как подобает французам. Честью клянусь, в эту минуту вы куда больше испанцы и англичане. Или Франция для вас значит меньше, чем Форе? Ради своего герцога и своего графства вы готовы разорвать её на куски, снова впустить англичан, изгнать которых помогали ваши деды22, отдать юг страны Испании. И вы ещё называете себя французскими дворянами! Вот она, ваша дворянская честь! Клянусь праздником тела Господня!
Выражение «Клянусь праздником тела Господня», которое было любимой божбой Баярда, напомнило Блезу один давний, почти забытый случай. Дело было два года назад, во время отчаянной обороны Мезьера против намного превосходящих сил, когда Баярд отражал последнее имперское вторжение. Уже тогда вовсю спорили о деле Бурбона.
Бравый капитан и ещё несколько человек, среди них и Блез, сидели за обедом — если кусок убитого мула с водой можно назвать обедом, — и Баярд со свойственной ему веселой улыбкой прислушивался к общему разговору. Наконец он сказал:
— Клянусь праздником тела Господня, я такой же хороший друг мсье коннетаблю, господа. И я сожалею о его бедах. Но когда дело доходит до того, чью сторону взять… Так вот: я знаю только две вещи — Бога и Францию. Для простого человека этого достаточно.
В то время Блеза гораздо больше занимало жесткое мясо, чем замечание Баярда. Но сейчас, после ответа маркиза на слова де ла Суша, оно вновь прозвучало у него в мыслях — с силой откровения.
Франция! Не то или иное герцогство, а Франция!
Антуан де ла Лальер взорвался:
— Хватит с нас пререканий! Если монсеньор де Воль предпочитает поддерживать тирана, пусть улаживает это дело со своей совестью. По крайней мере он говорил смело и честно, и я благодарен ему за это. Что же касается меня, — грубое лицо де Лальера стало ещё больше похоже на высеченное из гранита, — что касается меня, то я не буду раболепствовать и пресмыкаться из страха перед королем. Я не буду плясать по новой моде. Мне больше подходят старые обычаи — старая верность, старинное достоинство, клянусь Богом! Плевать я хотел на это новое столетие! И коль дело дойдет до того, чтоб помирать, то я хотя бы избавлюсь от ваших новых мод…
Он поднял руку:
— Благородные господа! В хорошую погоду и в ненастье — я с герцогом.
Взметнулись другие руки:
— И я… И я…
Так сильно было общее настроение, что никто не осмелился отступить, хоть некоторые руки и тянулись вверх довольно медленно.
Дени де Сюрси откинулся на спинку кресла. Он сделал все, что мог. В эту минуту глаза его остановились на Блезе. Он мог догадаться, каким будет выбор молодого человека, и заранее простил его. В двадцать три года одобрение близких людей, слова «честь»и «благородство» перевешивают все остальное — именно так, наверное, и должно быть…
Все уставились на Блеза. Он сидел, сжав кулаки, понимая, что означают эти поднятые руки.
Антуан де Лальер старался говорить ровным голосом:
— А ты, сын мой?
У Блеза пересохло во рту. Ему было трудно даже просто говорить, не то что выбирать слова.
Но наконец он сказал:
— Нет. Я буду верен присяге, данной королю.
