Трамваич не торопясь рассказывал мне о своем житье-бытье. Он живет на набережной Невки, и в свободное время частенько выходит погулять по реке, и даже доходит до залива. Жильцы дома давно привыкли к его водохождению, но отдельные прохожие на набережной порой пугаются. А некоторые старушки по ошибке принимают иногда его за Иисуса Христа и выкрикивают различные просьбы и пожелания. Тогда он с воды выходит на берег и проводит среди них краткие антирелигиозные беседы. Пароходы он старается обходить, потому что однажды, когда он шел мимо одного судна, туристы приняли его за призрак, и для проверки этого факта начали бросать в него пустыми бутылками. Что касается обуви, то летом он ходит по воде в сандалетах, осенью же совершает водохождение в ботинках с войлочными стельками. Когда семь лет тому назад он отдыхал в Крыму, то ходил по Черному морю босиком.
Да, неплохо текла моя больничная жизнь. Врачи были внимательны, сестры симпатичны и немногословны, товарищи по палате относились ко мне — проспектнику — с должным уважением.
Но на восьмой день моего лежания, когда я спокойно вздремнул после обеда, я вдруг услышал над собой голос:
— …навестить вас сразу же, но ко мне приехала тетя из Рыбинска, а она такая болтливая, замучила меня разговорами, проговорила со мной пять вечеров подряд… Портфель ваш я сдала дежурной в приемном покое, а вам принесла вот эти цветы. Вы — настоящий рыцарь! Я знаю, вы прыгнули под машину потому, что вам показалось, будто она может наехать на меня! Но рассказывайте, рассказывайте о себе! Я вся — внимание… В детстве я однажды чуть было не попала под такси, но это ничто перед тем ужасом, который я испытала, когда чуть не упал самолет. Как плакали мои родные, когда я вернулась домой онемевшей!..
На койках началось шевеление. Два улочника, вначале с симпатией поглядывавшие на красивую Валентину, вдруг, как по команде, слезли с коек и, панически стуча костылями, самоэвакуировались в коридор. За ними вышли остальные больные. Несчастный Трамваич, не в силах последовать их примеру, молча страдал на своей койке. Его усы вздрагивали, как крылья раненой птицы.
Фиалка продолжала говорить.
Я чувствовал нарастающую боль в голове. Потолок палаты вдруг окрасился в оранжевый цвет, на нем образовались трещины, и в этих трещинах закопошились лиловые кузнечики. Я снова взглянул на Трамваича. Щеки его подергивались нервной судорогой, усы вращались на лице, как пропеллер. Вдруг он сел, схватил костыли и, опираясь на них, встал, весь дрожа, — и пошел к двери. Он обрел способность двигаться, на три недели опередив срок, предсказанный врачами!
Но мне некуда было деться. После ухода Валентины меня отпаивали сердечными каплями и делали какие-то уколы.
Всю следующую неделю я с тайным ужасом ждал нового явления Фиалки. Но шли дни — она не появлялась. Зато совершенно неожиданно меня навестил ее муж, счастливо отбывший срок.
— Я пришел сказать вам спасибо за ваш героический поступок, — заявил он. — Жена мне все рассказала. Вы бросились под автобус, чтобы спасти Валентину.
Я честно признался ему, что бросился под «Запорожец», чтобы спастись от Валентины.
Ботаник погрузился в раздумье. Затем он спросил меня, часто ли пускают сюда посетителей. Я ответил, что раз в неделю.
— Терпимо, — задумчиво сказал он. — И вообще это светлая мысль — насчет автомашины… Почему я сам не додумался до этого!.. А что, если я углублю вашу идею и использую более тяжелый и солидный тип автомобиля?
— Но ведь и исход тогда будет более тяжелый и солидный, — высказал я свое опасение.
Но он не слушал меня. Благодарно пожав мне руку, он вдохновенным шагом устремился к двери.
— Постойте, — окликнул я его. — Если вы решитесь на это, то пусть это произойдет на мосту. И жертвуйте правой ногой, а отнюдь не левой!
В больнице Ботаник больше не появлялся.
Дела мои шли на поправку. Я уже встал с койки, и мы с Трамваичем бодро бродили по аллеям больничного сада. Однажды, когда мы шли мимо небольшого пруда, расположенного вдали от строений, Трамваич продемонстрировал мне свое умение. Встав на водную гладь и помогая себе костылями, он пересек водоем и вернулся обратно. На мой вопрос, в чем заключается секрет его искусства, он ответил так:
— Никакого секрета и никакого искусства тут нет. Просто я знаю, что вода тверда.
Через несколько дней он выписался, оставив мне свой адрес. Его койку занял человек, получивший травму на Невском проспекте; он ужасно гордился этим.
Теперь я прогуливался по саду с палочкой. Близился день моей выписки. Однажды, когда возле пруда никого не было, я решился проделать опыт.
— Вода — тверда! Вода — тверда! Вода — тверда! — твердо сказал я себе и ступил на поверхность водоема. Но не прошел я и двух шагов, как провалился. У берега было мелко, но неудача глубоко огорчила меня. Отжав больничные полосатые штаны, я понуро побрел в палату. Я решил, что водохожденца из меня не выйдет.
Ночью мне приснилось, будто я нахожусь в командировке на тихом необитаемом острове и вдруг причаливает черный пиратский бриг. Бледные, дрожащие пираты поспешно ссаживают на берег Фиалку Молчаливую — и корабль снова уходит в океан. Я проснулся в холодном поту и сразу же, не откладывая до утра, тихо выбрался в больничный сад и при лунном свете повторил свою попытку водохождения. На этот раз мне удалось пройти по воде три шага. Через неделю я уже расхаживал по пруду, как по тротуару.
6. Все — к лучшему
Со времени изложенных событий прошло четыре года. Жизнь моя течет неплохо. Сослуживцы и знакомые в один голос утверждают, что после больницы я подобрел, стал коммуникабельнее и сердечнее. Да я и сам чувствую это. Ведь после трех встреч с Фиалкой, две из которых состоялись наяву, а одна во сне, все люди кажутся мне такими тихими, такими безобидными, что нельзя не возлюбить их.
Дома у меня тоже все обстоит хорошо. Что греха таить, когда-то я частенько укорял свою жену в излишней, как мне тогда казалось, разговорчивости. Но, испытав на себе словесный напор Фиалки, я понял, что моя Люся по сравнению с ней — ангел благого молчания.
Единственное, что все эти годы омрачало мое сознание, — это печальные мысли о Ботанике. Я упрекал себя в том, что необдуманно передал ему свой опыт по ускользанию от Валентины. Я не чаял увидеть его в живых. Какова же была моя радость, когда недели две тому назад я встретил Ботаника живым и здоровым в магазине канцтоваров, где он покупал сразу пять пачек писчей бумаги!
Он дружески пожал мне руку и с места в карьер сообщил, что, к счастью, ему не пришлось использовать мою идею. Дело в том, что Валентина вскоре после посещения меня в больнице переключилась с речевой деятельности на письменную. Она начала с того, что написала рассказ «Искупление». Там идет речь о каком-то самовлюбленном человеке, который взялся ее куда-то проводить и всю дорогу говорил о себе, не давая ей вставить ни словечка, но затем искупил свою вину, бросившись ради нее под семитонный самосвал. После этого она сочинила двадцать восемь новелл, одиннадцать повестей и пять романов. Разговаривает она теперь совсем мало — все пишет и пишет. На работе тоже молчит: она там обдумывает сюжетные ходы.
— А как насчет опубликования? — задал я нескромный вопрос.
— Пока что она никуда не носила своих произведений. Она накапливает их, чтобы сразу начать наступление на редакции широким фронтом. Но теперь она, кажется, готова к действиям.
Расставаясь с Ботаником, я от души поздравил его с избавлением от опасности и подумал: «Мужайтесь, редактора, заведующие отделами и литконсультанты! Грядет ваш час!»
В месяцы, когда река свободна ото льда, я частенько навещаю Трамваича. Он уже на пенсии. Добрый старик и его супруга Серафима Егоровна — уютная, молчаливая старушка — угощают меня чаем с домашним печеньем. За чаепитием я, чтобы сделать приятное Трамваичу, завожу речь о нашем совместном пребывании в больнице. Это самый яркий период в его небогатой событиями жизни, и он с удовольствием вспоминает все перипетии нашего тогдашнего бытия. Он по-прежнему убежденный правоножник и с
