— Астрономия? Я не думал об этой области применения эмульсии. Замечательная идея, — сказал с воодушевлением Константин. Воодушевление было несколько нарочитым, но все-таки… Звезды — это объяснимо. Раньше у принца тоже был телескоп, не десятидюймовый, а поменьше, любительский, на массивной треноге, с объективом-линзой, он помнит, как впервые увидел огромную луну, испещренную кратерами, кольца Сатурна, мириады звезд млечного пути. Казалось, век не налюбуешься. Но в городе с его вечно блеклым небом фантазии насчет ночей звездочета забывались. Многое забывалось.
— Время позднее, ты, полагаю, устал? — принц не спрашивал — утверждал. — Отдыхай. Генрих говорит, ты спозаранку ему рыбалку обещал?
— Обещал, — Константину завтрашняя рыбалка казалась уже излишней, но слово есть слово. — Утро теперь позднее, не июнь. Половим рыбку, не опоздаем.
— Надеюсь. Давно не ел казацкой ухи. Ах, досадно, — принц с огорчением посмотрел на часы. — Совсем мы тут обо всем забыли.
— О чем? — Константин недоуменно смотрел на Петра Александровича. Никаких дел на нынешний вечер сегодня не планировалось. Ни игр на свежем воздухе, ни шарад, ни постановки живых картин. Все осталось далеко-далеко.
— Сегодня же Вабилова награждают. Нет, никак не успели, пропустили безнадежно.
— Завтра в газетах прочитаем, — Константину стало совестно. Вот Петр Александрович, немолодой человек, а радуется за Вабилова, гордится, а он? Завистлив, завистлив человек, он и вспомнив, стал бы включать радиоприемник — вопрос.
— Газеты… Газеты напишут…
Константин разделял нелюбовь принца к нынешней прессе. Сплошной официоз, ни одного живого слова. Величие русской души, миссия освобождения славян, благоденствие народа при неусыпном попечительстве мудрой власти. Победные реляции с фронтов. И о погоде. О погоде тоже врали безбожно, но без той угодливости и раболепия, как об остальном. Менее гнусно.
— Ее, наверное, на граммофон записали, речь. Услышим, думаю. И синема — хроника…
— Консервированные новости, — принц закрыл сак. — Ты иди, что тебе меня ждать. Я, может, совсем эту ночь спать не стану. Значит, проявить пластины следует до завтрашнего полудня?
— Чем скорее, тем лучше. Раствор для проявления я приготовил, он двойного действия — сразу и фиксирует. На десять минут нужно погрузить пластинку.
— Я помню, Константин, спасибо, — принц составил точную, по пунктам, инструкцию для себя, Много, много на небе звезд. И места много для черных, невидимых. Опять же, пылевые туманности…
— Реактивов хватит на двадцать дюжин. Экономить бессмысленно, даже и в сухом виде храниться долго не сможет — месяц максимум.
— Месяц — срок большой. Ну, хорошо. Ты порыбачь, отдохни, думаю, сейчас здесь куда безопаснее, чем в столицах.
— Безопаснее?
— Ты, похоже, и позабыл, что идет война.
— Я не совсем вас понимаю, Петр Александрович, война войной, но — столицы? У Коминтерна практически нет воздушного флота, и бомбежек больше не боятся самые опасливые старушки.
— То старушки. Члены государственного совета покинули Москву, тебе это ни о чем не говорит?
Вот они, телефонные переговоры.
— Не в первый раз.
— Да? Когда же ещё совет радовал москвичей своим отсутствием?
— Ну, кажется…
— Четыре года назад, во время рейда Красной Армады.
— Но ведь с тех пор воздушный флот Коминтерна так и не сумел восстановиться. Чего же бояться сейчас?
Принц посмотрел, словно раздумывая — говорить, нет, затем все-таки сказал:
— Принято решение — выполнить союзнические обязательства перед Японией и начать войну против Соединенных Штатов Северной Америки. В самое ближайшее время. Возможно, в ближайшие сутки.
Константин ошеломленно смотрел на Петра Александровича. Оснований сомневаться в правдивости слов принца не было ни малейших, но опять воевать на два фронта? Покончили, насколько это вообще возможно, с гоминдановским Китаем, а теперь — Америка?
— Такие пироги, Константин.
Если принц прибегал к простонародным оборотам, значит сердится не на шутку. Причины веские: мало того, что царская семья фактически отстранена от правления, вчерашние охотнорядцы объявлены солью нации и упразднены политические свободы, перечеркнув Манифест Николая Второго, так извольте получить новую войну.
— Возможны налеты?
— Воздушный флот американцев не чета германскому. Последние конструкции цеппелинов летят на высоте пятнадцати верст, поди, достань. Твои маски, конечно, штука неплохая, но если они распылят над Москвой тысячу пудов своего нового газа, спасет разве водолазный скафандр.
— Я не понимаю, дядюшка, как вы можете заниматься вашей астрономией, когда…
— Когда что, Константин? Я живу, вернее, доживаю отпущенный мне срок. Режима не принимаю, не поддерживаю, войну не люблю. Сижу здесь, в глуши. Участвовать в заговорах? Увольте. Заговорщиков хватает и без меня, но менять одну свору на другую? Страна больна, согласен, но следует предоставить процессу развиваться естественным путем. Достанет сил России — выздоровеет, нет — пал Рим, пала Византия, знать, и наш черед. Так что позволь мне заниматься вечным, — свою тираду принц произнес не гневно, скорее удрученно, противореча сам себе. Явно подавлен.
— Я… Я ничего.
— Хорошо, оставим. Может быть, обойдется грозными заявлениями, — но видно было, что принц говорит это без надежды, просто из правил приличия. Соломинка утопающему.
— Я пойду, Петр Александрович.
— Да, поздно, поздно… — принц рассеянно играл ручкой сака. Торопится проводить свои эксперименты. Константин позавидовал: увлеченность отвлекала от многого.
Было действительно поздно, луна, показываясь в просветах облаков, превращала английский парк дворца в декорацию какой-ибудь любовной грезы — признания, вздохи, объятия, жаль, соловьи в сентябре не поют. Никто не поет, даже деревенские петухи смотрят свои глупые птичьи сны.
Куранты на башне отбили одиннадцать часов. В провинции, особенно в провинции патриархальной, укладывались рано, это в Москве, в Питере разгар светской жизни. Константин немного побродил по саду, но луна норовила укрыться за тучей надолго, и пришлось идти к себе, в «свитские номера».
Его встретила «Песня Сольвейг», фройлян Лотта музицировала в гостиной. Играла она, восполняя пробелы техники душой, что это значило, Константин не понимал, но так было принято говорить, когда не хотели обижать исполнителя. Да и откуда техника? Нет ни учителя, ни ценителей. Инструмент, впрочем, был хороший, и поддерживался в приличном состоянии, что редкость в нынешние времена. Баронесса приветствовала его любезным наклоном головы, а Лотта, прекратив играть, поздоровалась, как это стало модным, по-мужски крепко пожав руку (и при этом очаровательно покраснев). Видно, кто-то донес сюда из столиц плоды эмансипации.
— Вам, наверное, мешает музыка?
— Нисколько, напротив, очень приятно.
Он из вежливости посидел четверть часика, а потом, пожелав спокойной ночи, поднялся к себе. Действительно, дом был выстроен отменно, и в своих комнатах рояля почти не было слышно. За письменным столом Ипатыч поставил старый «ремингтон» и стопку бумаги. Совсем как в прежние времена, когда он мнил себя талантливым литератором, писал помногу, по роману за лето, издал четыре. Первый раскупили, второй заметила критика, а один маститый, а, главное, любимый писатель прилюдно похвалил, но третий и четвертый провалились совершенно. Тогда он был молод и легко принял решение — если не
