моральные устои, и на Западе их не стало больше, — все так же как было, если не хуже, — этот межконфессиональный диалог стал очень сложным. Вплоть до того, что у нас основная масса церковного народа требует разрыва всяких отношений с западным христианством, а мы, находящиеся на ответственных постах церковной жизни, знаем, что баланс необходим, но сохранить его очень трудно, ввиду разнообразных негативных воздействий: и конъюнктуры, и рынка, и прессы, и всей той моральной деградации, в которой мы находимся.
<264> Когда мы появились на Западе, нас дергали за бороды, чтобы проверить, не привязанные ли они — это не анекдот, это факт! Помню, на пресс–конференции мы сидели рядом с англиканским епископом из Индии. У них, естественно, сохранились старые обычаи и носили они черную рясу на красной подкладке. Вдруг — вопрос из зала — ко мне: «Покажите нам свою красную подкладку» — То есть — комсомольскую. Я ответил: «К сожалению, не могу — а вот у соседа есть!»
Вспоминаю другой случай. На одном из экуменических собраний пэр Англии лорд Ранси, архиепископ Кентерберийский, — глава Англиканской епископальной Церкви, по поводу нашей делегации (а мы все были с длинными бородами, я тогда был совершенно черный) выразился: «Какой бы вышел замечательный экуменический матрас, если бы собрать все эти бороды православных». Тогда митрополит Никодим сделал очень любезное выражение лица и сказал: «Да, у нас есть различия, но представьте: если бы собрать бритые подбородки протестантов и католиков, какая бы вышла великолепная гладкая экуменическая платформа!»
В этой обстановке ряд наших епископов — в меру своего таланта — открывал Россию христианскую, православную крайне враждебно настроенному по отношению к нам западному миру. И там были страшно удивлены. Тогда на Западе заговорили о феномене Русской Православной Церкви. А Зарубежная Церковь выступила против нас. Я помню, мне за три с половиной минуты надо было опровергнуть выступление архиепископа Иоанна (Шаховского), который был против нашего вступления во Всемирный Совет Церквей. Зарубежная Церковь понимала, что если мы откроем миру свое лицо, то люди поверят нам и увидят, что Русская Церковь выжила, несмотря на совершенно бесчеловечные условия. Ни писать, ни говорить свободно мы не могли. Более тридцати лет я издавал Журнал Московской патриархии. Мы не могли упомянуть имя преподобного Серафима Саровского, не могли поместить в журнале фотографии детей в церкви и вообще писать о детях. Мы снимали нашу русскую церковную школу в Париже и помещали в журнале <265> патриархии как репортаж из Парижа — это проходило. Потом начались всевозможные выставки за границей, и часто бывало так, что говорить было нельзя, но показывать — надо. Поэтому в Издательском отделе была великолепная служба фотографии. Мы показывали на фотографии лица — и умудренные опытом, и молодые, и детские. И Запад понял, что Русская Церковь жива, что это очень серьезный партнер, у которого можно учиться. У нас, конечно, были свои сторонники за границей — о. Сергий Булгаков, о. Андрей Блум (будущий митрополит Антоний) — которые выступили в нашу защиту. Но ведь они встали на нашу сторону не сразу. Я помню митрополита Антония еще молодым круглолицым батюшкой, только приехавшим в Москву — в прошлом он был врач, участник французского сопротивления. Он только юношей пришел в Церковь. Но у нас–то была непрерывная традиция! Поэтому первые наши шаги в области экуменизма были очень важным для западного мира открытием действительной, реальной картины жизни Русской Православной Церкви.
Когда Рейган и Папа Иоанн Павел II окрестили Советский Союз «империей зла», начался поток компромата, нам стали приписывать все самое отвратительное, в чем можно обвинить человека. [122] Помню, приезжаю однажды за границу, а там прямо в аэропорту стоит человек с «гневным» плакатом. Вижу, что он говорит по–русски. Подхожу, спрашиваю: «Давно стоишь?» — «Давно». — «Тебе заплатили?» — «Да». — «Но деньги–то уже получил?» — «Получил». — «Ну, так иди домой!» — «Правда, можно?» — обрадовался он.
<266> Был еще замечательный эпизод в Нью–Йорке. С нами был представитель Армянской Церкви. Звали его Паркев. По душе он человек был очень хороший, но его типично–армянская внешность в сочетании с акцентом и манерой говорить всегда вызвала улыбку. Тогда как раз глушили «Голос Америки». И вот на пресс–конференции с дальних рядов поднимается какой–то щупленький корреспондент и говорит — через микрофон, но еле–еле слышно: «Почему в Советском Союзе глушат «Голос Америки»»? А Паркев ему отвечает: «Я твой–то голос еле слышу». Зал грохнул от смеха, корреспондент был сконфужен.
Международные контакты приучили нас к определенной дисциплине мысли и выражения. В начале мы гордо заявляли — так, как привыкли у себя: «Православная Церковь считает…» Но после того, как одному из наших докладчиков был задан вопрос: «Простите, господин, а Вас Ваш Собор уполномочил говорить от лица Вашей Церкви?» — стали осторожнее и предпочитали выражаться иначе: «Моя точка зрения, соответствующая точке зрения Православной Церкви…»
Международный регламент выступлений — три минуты. Помню свой первый в жизни доклад в большом международном собрании. Микрофон включался на три минуты. Потом давалось еще 20 секунд и он просто выключался. Случалось так, что человек входил в воодушевление, что–то говорил, но его никто не слышал, кроме соседа.
Конечно, первые наши выступления носили характер трагикомический. Мы явились к инославным в полном нашем православном великолепии. Вспоминаю наш дебют в Нью–Дели. Когда мы выезжали из Загорска, стоял страшный холод. Я был в своей толстой ватной рясе, в сапогах, меховой шапке. Приехав в аэропорт Внуково, мы оставили свои шубы (потому что в Индии нас ожидала жарища), и остались в легких рясах, но рейс оказался довольно сложным, в Дели нас не принимали, вернули из Ташкента в Свердловск. Ну мы–то ладно, — мы были люди привычные, — но как индианки в легких сари прыгали по снегу, прежде чем <267> добежали до здания аэропорта! Две ночи ночевали мы там. Долетали до Ташкента — и обратно. Наконец, прилетели в Дели. Тогда мы, естественно, светского костюма не надевали и куда бы ни шли: в гостиницу, в зал заседаний, на экскурсию в Тадж–Махал, — всюду являлись во всем величии: в клобуках, в мантиях, в рясах. К моему номеру по утрам было «паломничество» — слышно было, как шлепают по полу босые ноги. В чем дело? Оказывается, в том, что я выставлял чистить свои сапоги — настоящие русские, поповские, с голенищами до колена, — а они решили, что этот ужасный бородатый человек еще и носит гвардейские королевские сапоги. Все наши «экуменические братья» ходили в легких рубашках с коротким рукавом, а мы изнемогали, но «блюли православие». Потом мы несколько смягчили свою строгость. [123]
Однажды на первой неделе поста выехали мы — делегация в тридцать человек — в Соединенные Штаты Америки. Сели за стол, а там все мясное — бифштексы всякие и прочее. Ну, поклевали мы гарнир — день, два. В конце концов чувствуем — ноги не держат. Выбирать гарнир из мясных блюд было, конечно, очень трудно — подливка–то все равно мясная! Обходились в основном хлебом и кофе, которого выпили колоссальное количество. По соседству с нами жил старообрядческий епископ — вот ему так до конца и носили в номер огурцы и помидоры. А мы… Пострадали? Да, конечно, пострадали. Приехав в Москву, пошли на покаяние, возместили свое вынужденное «отступление» картошкой без масла. Поэтому, конечно, экуменизм оказал на нас влияние, но не настолько, чтобы — упаси Бог! — в чем–то отступить от своей православной веры.
<268>
Отголоски войны
С Германией я работаю более 50 лет. Мой первый контакт был в 1952 году с пастором Нимeллером, который приехал тогда в Москву. Много лет спустя, в 1980 году состоялся мой первый приезд в Германию и с тех пор я не могу сосчитать, сколько раз я там был. Моя задача как епископа Волоколамского всегда состояла в том, чтобы заботиться о могилах как русских, так и немецких солдат и служить примирению
