десять он угощает кофе. У них можно есть не менее, чем за двадцать минут до службы. Когда к нам в 1947 году приходили униаты, они, бывало, выходили перед службой курить. Наши удивлялись, а те говорили: «Так це не ижа!» — «Не еда» — значит. [124]
До 1991–1992 года существовали и отдельные маленькие униатские приходы, и основная масса приходов, перешедших в юрисдикцию Московской патриархии. Но когда «Незалежная Украина» провозгласила свою независимость, когда националистические круги — РУХ и другие силы — потребовали отделения и Церкви от Москвы, тогда во Львове осталась всего только одна маленькая православная церковь, а раньше там было несколько десятков церквей и монастырей. Сейчас идет очень сложный церковно–политический процесс, направленный на создание равновесия в западных областях Украины между римско–католической, униатской, православной, а теперь уже и раскольничьей церковными общинами для того, чтобы оставить людям спокойную атмосферу вероисповедания. Но, как я уже говорил, коварство римского престола в этом отношении <273>очень осложняет все попытки, все возможные способы действия для умиротворения положения.
8. Русская эмиграция
Русская культура широка и всеобъемлюща не только по своему содержанию, но и по живым ее носителям. Почти 50 миллионов человек русской культуры, русскоязычной литературы, находятся за пределами России. Это не только послереволюционная эмиграция, но и старообрядцы, переселившиеся еще до Первой мировой войны в Канаду, в Соединенные Штаты, в Бразилию, которые говорят на чрезвычайно забавном языке. Существует много смешных фраз, в которых славянский соединяется с английским. «Мамо, закрой виндoву, а то чилдренята засикенеют» — это, конечно, выдуманная. Но есть и подлинные: «Взял кару и поехал до шопу» — такое можно услышать в Канаде.
Эмиграцию «первой волны», которая была выплеснута в 1917 г., я знаю не из учебников, не с чужих слов, а из живого общения. Должен сказать, что русская эмиграция — самая несчастная. Русский человек за границей никогда не чувствует себя дома. Мне приходилось встречать многих — были и те, кто внешне переделался, но все же до конца адаптировавшихся внутренне я не знал. [125] Мне часто доводилось бывать среди русских людей, живущих за рубежом, со <274>многими я был и остаюсь в дружбе. Нередко меня просили привезти щепотку русской земли.
В Париже древний старичок–офицер мне говорил: «Нет, я до сих пор еще в состоянии войны с Германией! Я Брестского договора не подписывал!» А у самого зубов нет, так что звучало трогательно. В мое время на Западе появилось очень много монахов из военных: [126] в частности, русский архиепископ Парижа был одним из летчиков–истребителей в годы Первой мировой войны — архиепископ Георгий, очень милый, мягкий человек, но вот ведь — летал на этих первых «бумажных» машинах!
Когда враг вторгся в Россию, русская эмиграция поднялась — неоднородно, но основная масса поднялась на защиту отечества. Достаточно вспомнить мать Марию, княгиню Оболенскую, семью Левандовских, — Любовь Георгиевна Левандовская и по сей день живет в Париже, — и других, которые в рядах Сопротивления в тылу врага вели борьбу с нацизмом, погибая в газовых камерах и поднимая русскую душу на защиту Отечества.
Миссия нашей эмиграции была нести русскую культуру западному миру, и эту миссию она выполнила. Так, в идеях II Ватиканского собора, которые произвели почти что революцию на Западе, отразилось влияние русской богословской мысли, после революции развивавшейся в Париже. В Свято–Сергиевском институте в настоящее время работают в основном французы, они не всегда знают русский язык, но память о русских истоках остается. Сейчас мы нередко знаем чужие имена лучше, чем свои. Например, многим известно имя французского богослова и антрополога Тейяра де Шардена. А между тем задолго до него, еще в XIX веке, <275>наш профессор Казанской Духовной Академии Несмелов написал двухтомную работу «Наука о человеке». Тейяр де Шарден тоже формировался под влиянием русского богословия.
После 1917 года на Западе появились ответвления русских монастырей, которые пытаются сохранить нашу духовную школу. Так, когда в результате зимней кампании 1939–1940 гг. Валаам отошел к Советскому Союзу, валаамские иноки перешли в Финляндию. От Нового Валаама появились маленькие общины в Германии и Соединенных Штатах Америки, — так что некоторым образом эта традиция все же продолжилась.
Страна наша велика и обильна, и парадоксально, что память Преподобного Сергия, который для нас, москвичей, является центральной фигурой нашей духовной истории, в Сибири, пожалуй, не везде и празднуется. Точно так же Иов Почаевский стал духовным лидером для целого края, но за пределами его известен гораздо меньше. А вот преподобный Серафим через нашу эмиграцию стал всемирно признанным святым. Мы видим его изображения с чертами японского лица или даже африканского, и имя Серафим очень популярно в эмиграции.
Русская культура развивается на перекрестке исторических путей, поэтому веротерпимость нам прирождена. У нас никогда не было религиозных войн. Наше русское самосознание интегрально само по себе. Русским может быть любой: и таджик, и татарин, и грузин, и еврей — лишь бы он был носителем русской культуры. Среди моих друзей в Швеции был потомок протоиерея Турчанинова, нашего знаменитого церковного композитора. Его жена — тоже дочь священника. Ее отец был карелом, мать — гречанка, а она — русская.
Был у нас в Париже замечательный настоятель Трехсвятительского подворья о. Александр Тyринцев. Он из старой дворянской семьи, учился в университете, по окончании курса их «забрили» в офицеры, он, как офицер царской армии, оказался по ту сторону фронта, <276>потом эмиграция, богословское образование, — наконец, он стал священником. Мы с ним дружили. Если я был в Париже, то до утра сидели у него, если он бывал в Москве (а он приезжал каждый год), то у меня, он также часто посещал друзей, которые у него здесь оставались. Помню, как–то в очередной раз, — тогда еще живы были мои сестры, они приготовили вкусный ужин, угощали его. «О. Александр, кушайте пожалуйста, смотрите: вот это!» «Ну, что вы меня кормите? Я
