- Только мне ваших сюрпризов перед праздником не хватало, - бурчит, подымаясь по лестнице, наша техничка. - У меня еще на втором этаже не мет„но...
Ты, касатик, скажи...
Но тут я распахиваю двери актового зала (Любочка на один урок выпросила для нас ключи)...
Сбоку на занавесе мои микромирята уже успели прикрепить булавками небольшой плакат:
С ПРАЗДНИКОМ, ТЕТЯ МАША!
- Начинаем концерт для тети Маши, посвященный Международному женскому дню, - объявляет Федяконферансье. Да, в футбол он куда лучше играет! А тут он все бьет мимо ворот: смотрит куда-то в угол, хмурится, бледнеет. Но я вижу, как зачарованно слушает песенки и стихи тетя Маша, как неловко она аплодирует после каждого номера, застенчиво поглядывая в мою сторону... Ей нравится! С такими же благодарными глазами я встречаюсь, когда помогу какой-нибудь старушке сесть в трамвай или перейти людный перекресток.
Мы дарим тете Маше свежие цикламены.
- Спасибо, милые, за уважение. - Она, наверное, тоже волнуется и поэтому хмурится, как наш конферансье. - Если мелу или чего, то приходите.
А сейчас мне звонок давать, и на втором этаже у меня не мет„но...
Девчонки вызываются ей помочь, просят веники.
А мы с мальчишками быстренько убираем сцену.
Концерт окончен. После звонка здесь будет урок пения.
Я прилизал свою бывшую лысину (волосы стали виться на концах еще больше!), сунул в плащ букетик цикламенов и...
И вспомнилась мне Пушкинская Полянка перед ОСЕННИМ БАЛОМ. Пожелтевшее от листопада небо.
'оЧей оЧарованье...'
Я свернул в рощу.
Эти пионеры делают меня таким примерным, таким пай-мальчиком, что последнее время сам себя не узнаю.
Где моя былая взбалмошность? Где мысли о вихрах?
Где жажда научиться небрежности, наконец?
Я поднял сморщенный мокрый лист. Не тот ли, что осенью щекотал меня черешком в носу? От него исходил легкий запах сырости, как от цикламена, но с каким-то табачным оттенком.
Эх, не курю!
Я присел на корточки, закрыл глаза, надеясь услышать Пушкина. Думал, вспомнится что-нибудь грустное, а загремело 'К Чаадаеву'. И несколько раз плясала, ликовала в памяти последняя строфа. Как лозунг, как выкрик - на! Я это шестикратно повторенное, рифмами громыхающее НА расколдовал:
Товарищ, верь: взойдет оНА,
Звезда пленительного счастья,
Россия вспрянет ото сНА,
И НА
Обломках самовластья
НАпишут
НАши
ИмеНА!
Помчался в школу поделиться с Андреем. Он понимает толк в таких вещах, хотя ни за что сразу не согласится, будет спорить. Еще я подумал: как хорошо, что Мария Степановна заставляла нас учить Пушкина наизусть. Хоть мы, дурошлепы, и не понимали многого, но теперь из нашей памяти этих строк не вытрясешь.
Может, мы вообще учимся впрок, чтобы потом понять, зачем?
Небрежные юноши вроде того курсанта, которого Оля Савченко небось опять пригласила на бал, - такие, наверное, не бегают, как простые пацаны, по улицам. Но я все время сбивался на припрыжку. С мелкотой поведешься - и не такого наберешься. Среди моих гавриков есть только один человек, который старше меня лет на сто девяносто шесть, - Антропкина. Иногда я перед ней робею. Вот Федя свой человек.
И Света. И...
И я не пошел на весенний бал. Что мне там делать? Кто виноват, что я еще не вышел из пионерского возраста? У меня рост не тот. Для шейка сойдет.
Но шейк, один шейк? Это уже было. И потом Любочка не танцует шейк. А как она дотронулась до моей руки, я помню еще с ОСЕННЕГО БАЛА...
Перед самой школой я свернул совсем в другую сторону.
- Не какие-нибудь спекулянтские, сами собирали, - сказал я, протягивая букетик Марии Степановне.
Я боялся этой встречи. Мне казалось, что она меня забыла, как Людмила Бориславовна, которая путала меня с каким-то Вадиком, Но Мария Степановна пригласила в дом, только очень удивилась.
- От тебя, Эдуард, никогда не ожидала...
Все-таки она считала меня циником. Я еще раз порадовался, что не рискнул в восьмом классе прочитать тот отрывок из 'Онегина', про ножки.
Вряд ли бы теперь она стала со мной говорить и угощать чаем.
Лицо у нее было доброе, помолодевшее, и я вдруг ляпнул:
- А я вас Бабусей называл. Извините.
Какой я болван все-таки! Скажу, а потом уже подумаю. У нее даже ложка с айвовым вареньем застыла на весу.
- Очень своеобразно ты понимаешь Восьмое марта, - рассмеялась она, видя, что я обомлел от собственной глупости. - Но ведь я и есть бабушка, Эдуард. - Она достала из шкатулки фотографию. - Смотри, какая красавица.
Внучка моя, Аннушка. Скоро годик. Я ведь из-за нее и вас покинула так внезапно.
Обстоятельства...
Она отхлебнула из чашки.
- Ну, как вы нового учителя встретили?
- Хорошо. В траур вырядились.
- Ну да, - не поверила Мария Степановна. - Уж до такого цинизма... А как он вам теперь?
Почему-то я был уверен, что она задаст этот вопрос.
И тут же применил свой давно отработанный прием.
- Ништяк!
Попал в десятку! Мария Степановна стала терпеливо объяснять, как это ужасно и некультурно 'засорять свой лексикон жаргонными словечками'. Фи! И конечно, забыла свой вопрос. У старших всегда так...
Зато другой ее вопрос был для меня полной неожиданностью:
- Как там Аннушка? Что значит какая? Левская, конечно. Ты, наверное, заметил, как она к тебе относится? Не обижай ее.
- Эдик, где же ты был? - спросила Анюта, повязывая мне перед уроками галстук. - Такой весенний бал получился! Все тебя ждали...
Хорошенькое 'все'! Одна она и поинтересовалась.
- К Пушкину ходил.
- К Пушкину? Расскажи, а?
Вот Анюта. Другая бы ни за что не поверила.
А этой подробно доложи, что пили с гениальным поэтом, о чем беседовали.
- Я вас как-нибудь познакомлю, - пообещал я и взял ее за руку. - Слушай, а как ты ко мне относишься?
Лицо у нее вспыхнуло, как стоп-сигнал на крутом неожиданном повороте, и руку она выдернула, как
