Когда Румата посмотрел на Рэба, тот опять беззвучно шевелил губами, уставившись в стену, будто говорил с кем-то.
— Так вот… на спасение растлителей душ вы потратили не меньше трех пудов золота… — Рэба махнул большим пальцем перед открытым ртом, достал из коробочки монету и крутанул на столе. — Человеческие руки не в силах изготовить металл такой чистоты. Дьявол — да. Человек — нет.
Рэба опять взял и понюхал старый арбалет.
— Это не арбалет, это похлебка стухла, — участливо сказал Румата, — потом, вы сами пованиваете… Страшно, я вас понимаю…
— Не слишком, — вскинулся Рэба, — у вас сто восемьдесят шесть дуэлей, и ни одного убитого… Кости, уши… Кстати, только в аду можно научиться таким приемам боя…
— Уши тоже больно, — назидательно сказал Румата.
Тонкий поросячий визг не дал Румате договорить. Оборвалась и упала портьера, в кабинет с огромной быстротой на четвереньках вполз лекарь с разбитой головой, лже-Будах со слов Рипата.
— Я… короля, — это был не крик, а визг убиваемого животного. — Мне заменили горькую соль… — Он попытался втиснуться под стол, но влетели монахи и за ноги выдернули его.
Огромная рука прицепила на место портьеру и дверь захлопнулась.
— Ушей тебе мало, — заревел Румата.
«Сейчас или никогда, — билось в голове, — сейчас или никогда…»
Вся подготовка закончилась, теперь только вперед.
— Где Будах? Настоящего Будаха сюда, пес… Или я сейчас исправлю про дуэли…
— Ах, дон Румата, — Рэба из последних сил пытался держаться, — на что вам Будах? Он вам родственник, или как?
— Ты дурак, Рэба, ты же знаешь про меня в три раза больше, чем говоришь… Ты никогда в жизни не брался еще за такую опасную игрушку… Перед тобой такая горячая яма, которая тебе не снилась… Впрочем, все твои страшные сны — это я.
Очевидно, Румата попал.
Рэба тоже стал страшен. Он попытался кричать, но слова не складывались в предложения, он только брызгал слюной.
— Как пиявку… Никого не боюсь… — Рэба побежал, сорвал гобелен и распахнул тяжелые слюдяные окна.
Тяжелый гобелен захлестнул его, и Рэба выбрался из него, как из кокона.
Румате бешено хотелось подойти к окну, он догадывался, что там. Но он сел в свое скрипучее кресло и кинул ногу на ногу.
— Бам, — дурашливо сказал он, имитируя удар колокола в коридоре.
— Мы еще не знакомы! Позвольте представиться, — Рэба отбросил ногой гобелен, — наместник ордена на арканарской территории, боевой магистр Запроливья и прочее…
— Вздор, — заорал Румата, — ты плевок на моем сапоге… Игрок орехами на базаре… И согласись с тем, что ты сам это знаешь… Ты — ничто… Заруби себе на обоих ушах: я согласен тебя терпеть, но научись упрыгивать с моей дороги.
Румата взял миску с протухшим хлебовом и, перевернув, вытряхнул содержимое на пол. Загустевшее хлебово шлепнулось удивительно громко.
Дон Рэба быстро и просительно заулыбался. Из носа у него от напряжения потекла кровь. Он говорил, втягивая ее, и вытирая шапкой Кусиса, и торопя слова:
— Я мечтаю об одном — чтобы вы когда-нибудь были при мне. Может, вы — сын бога.
— Незаконный, — погрозил ему пальцем Румата.
Рэба не знал, точнее, побоялся понять.
— Я впадаю в ересь… Я даже не пытаюсь заглянуть в пропасть, которая вас извергла. Вы стремитесь к какой-то цели, мне непонятной…
— Ладно. Я устал, — сказал Румата, — берите вон перо и пишите, чтобы мне отдали Будаха…
Рэба кивнул, полез в какой-то ящик, достал два бронзовых, под золото, браслета. Один надел на руку Румате, другой, полегче, сунул ему в карман.
— А цель, по правде сказать, — Румата потянулся, — вымыться в горячей воде.
Только теперь он перекинул ноги через стол и пошел к окну.
За пеленой дождя в серое небо поднимались дымы пожаров. На мокрой площади перед дворцом чернел неподвижный огромный квадрат — тяжелые монахи в рясах, боевых сапогах и плоских касках в неправдоподобно точном строю.
— Смиренные дети ордена высадились сегодня в арканарском порту, — шипел сзади Рэба.
Когда Румата вышел на улицу, дождя уже не было, повсюду капало. Сильнее, чем обычно, кричали вороны, и поднималось сразу несколько столбов дыма, черного, какой бывает только при пожаре. Напротив крыльца во дворике охраны короны сидел здоровенный немолодой монах, сапоги стояли рядом, ноги монах держал в тазу с водой. Рядом на скамейке лежал хлеб и стоял кувшин.
— Хочешь молока, дон?
С Руматой так никогда не говорили здесь. Ни «вы», ни поклона. Как крестьянин крестьянину. Что-то мешало Румате идти, какой-то знакомый звук. Он даже в ухе ковырнул и, ковырнув, повернул голову.
Рядом с крыльцом вдоль стены стояла длинная, таких он и не видел, виселица. На ней — повешенные, как плащи в гардеробе в казарме.
Оттуда этот звон. Румата спрыгнул с крыльца, прошел несколько шагов и уткнулся в Гура с его колокольчиками на плечах. А на голове серебро из рыбьей чешуи. Да и у всех такое же серебро, только многие обмочились.
Висели все дворцовые люди. В нижнем белье. Большие руки Гура были как раз на высоте лица Руматы. Румата тронул руку Гура. Тот повернулся, тронул соседа, повернулся на своей веревке сосед — Вага Колесо. Вот уж судьба свела. Глаза у Ваги открытые, в них застыл страх. Заскрипела веревка и опять перед Руматой две спины. А подальше опять лицо и рука, навсегда сжавшая туфлю с помпоном.
Прошлепал монах, поднял с земли небольшую женщину, дал ей несколько шлепков, как дают детям, и понес за ворота, что-то укоризненно внушая.
Загрохотало, подъехала телега. Вчерашний мужик шел рядом, как-то враскорячку и также враскорячку поклонился.
Румата запрыгнул в телегу, и они поехали из дворика.
Улица была пустая. Румата лег и закрыл глаза. Телега остановилась резко, Румата открыл глаза — в грудь ему упиралось копье. Он посмотрел наверх по копью. Конный монах молча глядел на него сквозь прорези в железном забрале.
Румата сплюнул, вытащил руку из-под головы и перехватил копье, но копье не далось, передвинулось наконечником на позолоченный браслет и ушло вверх.
— Во имя святого Мики, — пробормотал монах. Их было двое одинаковых конных. Другой, такой же, старался достать копьем деревянную фигурку веселого чертика под карнизом крыши.
В окне второго этажа мелькало белое от ужаса лицо хозяина. Здесь улица поворачивалась, по ней шли несколько человек, в поднятой руке каждый нес по деревянной табличке. Монах на лошади вел дона на веревке. Это был Тамэо, до сих пор со вчерашнего пьяный.
— Как я рад, — закричал он, увидев Румату.
Он попытался изысканно, как полагалось, поклониться, но помешала веревка на шее…
— Я вижу, вы тоже в канцелярию. Табличку потерял, — пожаловался он, — а так… Вы заметили, как сладко и вольно дышится в освобожденном Арканаре… Мы — молодая аристократия… И цены на вино упали вдвое…
Телега поехала быстрее, и дон Тамэо пропал.
Еще поворот. По краю мостовой — ободранные, голые по пояс, привязанные тоже за шеи к длинным деревянным шестам, бежали Серые. У большинства почти нет лиц — грязь, склеенная потом и дождем. Рты и глаза кажутся черными дырами. Шесты несут Серые, такие же голые, те, что подлиннее. И всего один
