— Сердце мое полно жалости, — медленно отчеканивая слова, сказал Румата, сплюнул и сильно дернул Будаха за веревку, — я не могу этого сделать, — он увидел испуганное лицо Будаха, отвернулся, еще раз дернул за веревку, и они быстро пошли.
Дом был близко от подворотни, они прошли мимо колодца к дверям. На ступени сидели те же два монаха, что всегда, и играли в камушки. Монахи одновременно встали и поклонились, сложив руки на животах.
— Вы пришли, и мы уходим, — сказал один, — у вас убили двух слуг, но это не мы, — оба вздохнули и неторопливо побрели прочь, ссутулившись, сунув руки в рукава, толстые и смешные, как колобки. Только сегодня на рясах на веревках висели и волочились за ними тяжелые мечи в толстых тяжелых ножнах с круглыми колесиками. За шесть лет они тоже привыкли к этому месту и к дому.
Вечерело, ложился сырой туман. У колодца ежился раб, закутавшись в мешковину, по улице деловито опять пробежала собака со стрелой в боку.
Из зеркала на Румату глядело опухшее в мелких порезах с прикрытым веком и толстыми в корках губами, не его, Руматы, лицо. Позади такая же опухшая, почти незнакомая, стояла Ари. Румата потерся лбом о медный лист зеркала, подмигнул здоровым глазом и, еле передвигая стертые босые ноги, поплелся на кухню сквозь раздвигающуюся челядь. Радости ни у кого из них не было, усталость и испуг. На кухне он сел на маленькую скамью, Муга поставил таз с холодной водой и второй с горячей, и хотя Румата был только в рубахе, в таз упал и закачался невесть где зацепившийся белый дурацкий помпон. Ари села рядом на такую же скамеечку и также наклонила голову.
— Он был в твоей рубашке, — сказала она сипло, — и стрелял с лестницы… Но они бросили петлю… Рубашка была очень велика, и они задушили его… Потом вдруг пришли монахи и стали бить Серых дубинами… А потом… — она замолчала, и они еще немного посидели, по-птичьи наклонив головы, пока Румата не велел всем уйти.
— Уйдите все, — грубо сказал он, — я буду мыть зад.
— А за женщиной приехал муж, — Ари пожала плечами, — она ведь тоже умерла, ты дразнил ее «скользкая», а приехал муж, тот корявый… — и вышла.
В кухне гудели мухи, Уно, после смерти казавшийся еще меньше, лежал неподалеку на полу в нелепой руматовской белой рубахе, отражающей свет, не защитившей, а погубившей его. Румата хотел прогнать мух, плеснув водой из бидона, но в бидоне был кипяток, он обжог пальцы и, тряся рукой, вдруг понял, что плачет, высморкался в два пальца, но заплакал еще сильнее. Вот только прижаться было не к кому. И тут же Румата почувствовал опасность. За годы, проведенные здесь, он чувствовал ее, опасность, даже не кожей, а напряжением шеи, может, так ее чувствовал зверь, медведь или мышь, неважно. Он наклонился, подтянул коромысло, как копье, пустил его в железный лист, направляющий тепло от горящего камина: лист, переворачиваясь по оси, завертелся, ударяя светом в угол. Там, на скамье у бочонков с вином, Румата явственно увидел монаха. То исчезавшего, то возникавшего из темноты. Лист со скрипом перестал вертеться, будто поделив его надвое, монах встал. Прохромал из темноты в свет и скинул капюшон. Из-под рясы проступал горб, один глаз был круглый, хищный и не мигал. В трехпалой руке большая бутыль.
— Не много же у нас глаз на двоих, а Арата, — Румата ополоснул лицо, говорить еще было трудно. — Как ты сюда вошел?
— С монахами. Калеки угодны богу, — Арата протянул бутыль, и Румата стал жадно пить. Кожа и мышцы предупреждали об опасности, мозг не хотел принимать.
— Я тридцать лет глава мятежников, — засмеялся Арата. В рясе на груди у него была дыра, и руку он прятал в этой дыре. — И всегда одно и то же. Самые храбрые мои товарищи бегут, самые верные предают, правда, потом умирают. Мои крестьяне поверили монахам, и сейчас их вешают вниз головой. Вдоль всего Урочища Тяжелых Мечей. В молодости нас с Вагой Колесом так повесили на корме большой галеры… Но мы сорвались. Был такой капитан, по кличке Любезник… — он улыбнулся чему-то, что помнил, наверное, один. — Знаешь, сначала я думал…
И этот переход на «ты» не ускользнул от Руматы.
— …что бог сдох… ну, как лошадь, вез, вез этот мир, лег, пустил пену из ноздрей и сдох… А сейчас я увидел, — Арата засмеялся, — как ты пустил соплю…
— Я не бог…
Арата опять засмеялся, как закашлял. И покивал, мол, конечно, конечно…
В эту секунду Румата метнул медную тарелку с глиной для мытья ног ему в горло. Прыгнул сам и ударил уже лежащего пяткой в лоб так, что затылок гулко стукнулся о камень пола, схватил за рясу, проволок через коридор в конюшню, разорвал на груди рясу. Под рясой была дорогая кольчуга и запутавшийся в материи короткий двойной ируканский меч-кинжал. И еще один маленький за сапогом.
— Муга, — крикнул Румата в пустоту дома. Вернее, то, что казалось ему пустотой, пустотой не было. Там стучали и переругивались голоса. Чинили ворота и лестницу наверх.
— Муга, — повторил он уже в побледневшее лицо слуги, — принеси вина и тряпку, вытереть гостю нос, — и еще раз ударил хрипящего и трясущего головой Арату пяткой в лоб. — Ты увидел, что я пустил соплю, и решил пощекотать меня этим?! — Румата плюнул на лезвие ируканского меча. — Тебе понадобилась летающая птица? Или молнии?? Которых у меня, кстати, нет… А может, сам я… Вместе с моими мечами… Чтоб добыть тебе трон… Или что-нибудь вроде, — Румата покрутил кистью над головой и приложил солому к темени, как корону.
Арата медленно приходил в себя. Кашель душил его, слизь текла из горла и ноздрей.
— Да, — просипел он, — именно так… И я выжгу всю эту нечисть до двенадцатого колена…
— И что? — Румата протянул ему бутыль, дал много выпить и приложился сам. — И земли достанутся лучшим из твоих сподвижников… Но кому в этом мире нужна земля без рабов… так что появятся новые рабы и появится новый Арата…
Муга встал на четвереньки и вытянул тощую шею, оттянув колодку.
— Его впустил я, хозяин. Он прогонял Серых.
— Если он сам не привел этих Серых… Он — большая умница, наш Арата…
— Будьте вы прокляты, бог вы или не бог. — Арата попытался ударить, но не смог. — Я бы никогда не допустил этого.
— Допустил бы. Все всегда допускали. Но ты останешься в песнях. Их будут петь и через триста лет. Это не так уж мало, — сказал Румата серьезно. Он снял со стены веревку, продел в ошейник Муги, дал Арате завязать узел, на этот узел посмотрел и сам себе хмыкнул, потом встал, прошел за кучу навоза, откинул засов и отворил маленькую потайную тяжелую, будто из камня, дверь.
— Золото на месте, — сказал Румата, — а теперь убирайтесь оба.
Вечернее прорвавшее тучи солнце ударило в кучу навоза, превращая его в серебро, заплясало зайчиками на стенах.
По коридору дома рабы прокатили бочку, за ней прошел абсолютно голый Будах. Мелькнула Ари с деревянной дощечкой в поднятой руке.
Румата поскользнулся, перепачкался в навозе и вдруг выскочил за Аратой.
Улица, по которой бежал Румата, была очень узкой, колола из-под грязи ноги острыми камнями и гудела мухами. Румата бормотал что-то, будто догонял, чтобы сказать. Но это было не так, и он сам потел и боялся, потому что бежал, чтобы убить вовсе не самого страшного здесь человека. Просто что-то гнало его убить, и он даже остановился, провел лбом по камням, причиняя себе боль, и побежал дальше.
Сначала он увидел Мугу в колодке и с веревкой через плечо. Затем Арату. Свистнул и остановился, привалясь плечом. Арата обернулся и тоже привалился плечом.
— Я забыл, — сказал Румата, еще сильнее вжимая себя в острую стену, — я видел одну вешалку, там болтался Вага Колесо на забавном галерном узелке, дергунчике. От ведерка под скамейкой… Я дал тебе веревочку привязать глупого Мугу… Получился такой же узелок. — Румата засмеялся. — А Вага был твой друг, а?!
— Друзей наполовину не бывает. — Арата сел на корточки и стал похож на огромного кривого грифа. — В нашем деле друг наполовину — всегда враг. У тебя лоб в крови и ноги в дерьме. — Арата высморкался в два пальца, внимательно посмотрел на пальцы и стряхнул соплю в лужу.
— Когда Гаран, спустившись с неба в Питанские болота, вышел к народу, лицо его источало кровь, а
