— А если бензопровод разъест? — вдруг возник «квадратный» водила. — Это же прямое вредительство, товарищ Чухляев.
— Тогда учись бегать, — посоветовал Сережа.
Кричали воробьи, звенели трамваи, улица была залита солнцем.
К лифту не пройти.
— Ты куда, солдатик?
На стуле вяжет тетка перчатки с обрезанными пальцами. Тетка та же, перчатки те же.
— Я к Карнауховым.
— Ляксандра Петрович погиб, нету никого, нету. Иди, солдатик, иди.
Про Александра Петровича Сережа не знал.
— Я не солдатик, я сержант, гвардии сержант…
— Все равно иди, солдатик… Никого нет, всех растрепало, а какая семья была… Это ты Маратика ихнего сманил…
— Я никого не сманивал. — Сережа сам слышит срывающийся от бешенства свой голос. — Воинский долг, я полагаю…
— До долгу Маратику полтора года было… Потом бы возмужал и, может, от пули бы уклонился… А Женя Перепетуев, может быть, не потонул бы, а как-нибудь выплыл… Сила бы в руках другая была…
Лязгнул и вниз спустился лифт. В лифте — начальник шинного завода полковник Гальба. У Гальбы астма, он сутулится и дышит на все парадное. Козырнул Сереже, оставил ключ, бах дверь, крик, лифт опять наверх пошел.
— Вы здесь провязали шарфики всю войну…
— Иди, солдатик, иди…
Зинку он дождался на трамвайной остановке. Провожал ее Уриновский, инженер, тоже с шинного, славный тихий человек, ленинградский галстучек из-под ватника, брючки наглажены с мылом, довоенные ботиночки. Это на морозе-то.
— Здравствуйте, Сережа… Мы все, кто с вами знаком, гордимся вами…
— Рад стараться… А у вас шапка новая…
С Уриновским вроде полагается пошучивать, уж такой человек.
— Эта шапка — премия, верх — спиртовая кожа… Кому ордена, кому шапки… Что поделаешь?
Уриновский с Зинкой под ручку, у Сережи с той стороны палка, не взять. Тот понял, что Сереже неприятно, сначала вроде брючину стряхнул, после руки в карманы. Сережа угостил всех дюшесом.
— Можно я возьму вторую к вечернему чаю?
Зинке неловко стало, взяла из кулька и положила ему в карман ватника пять штук.
— Вы меня не так поняли. — Уриновский ужаснулся и попытался отдать конфеты.
Подошел трамвай, Уриновскому дальше в Затон. Его шапка, верх — спиртовая кожа, еще раз проехала мимо них.
Дом был деревянный, одноэтажный.
Пронзительно засвистев «Синий платочек», Сережа отодвинул обледенелую доску у перепетуевского крыльца.
— Башка выросла — не пролезть, — сказал он Зинке и сунул под крыльцо голову.
После яркого света балки и промерзшая пыль медленно проступали в своей морозной сухости. Ключ был, как всегда, под ведром. Сережа медленно выполз из-под крыльца, поцарапал-таки шею гвоздем.
По яблоневой ветке бегала сорока и трещала, и снег осыпался с ветки белым туманом.
— Говорят, они тревогу оповещают, — сказала про сороку Зинка. — Я этого Вовка всё в общаге Рыбфлота видела. А ты как сказал про воровство, меня как кольнуло… У Перепетуя твоего лицо было, а у этого — как у мартышки.
— Ладно врать-то, — Сережа приложил к шее снег. — Одна ты у нас чудная.
Зинка держала кошелку на большом пальце и крутила ей.
— Они, Перепетуи, беспокойные, — сказал Сережа, — у них кровь такая…
— Не пойду я, — тоскливо сказала Зинка и отдала ему кошелку. — На, бери. Что ты меня таскаешь!.. — Но в дом вошла.
В доме было жарко, чисто и душно. Радио тихо бормотало о событиях в мире. Все в мире наступало, обступало, горело, взрывалось.
По улице, за окном, шел морячило с девушкой. Морячило все говорил, а девушка все слушала, слушала.
— Морячило — языком точило, — почему-то обозлилась Зинка. — А тебя вон в покойники произвели…
На стенке фотография Перепетуя, маленькая, уголок затянет черным плюшем. От жакетки, что ли, мать отрезала. А вот они трое — сам Сережа, Карнаушка, Перепетуй и длинная тень карнаушкиного папаши с фотоаппаратом у их ног. И на этой фотокарточке тоже уголок в черном плюше.
— Точно… От жакетки отрезала, — крутит себя Зинка. — Вон строчка. А что ты жив-здоров — что ей, мамаше…
— Что ж ей меня, выстригать?.. Ты чего — мамаша, мамаша?!
Стоп. Вот и Вовок, собачья шапка мимо бокового окошка.
Сережа стоит за печкой, прижимая Зинку к табуретке. Надо подождать, увидит — рванет. Не догонишь с хромой ногой.
Шаги… Красная с мороза щека и красное ухо мимо печки, обернулся — поздно: Сережа уже у двери.
— Здравствуй, рыцарь мой прекрасный. Что ты хмур, как день ненастный? Удивляешься чему?
Ноги у Вовка дрожат, постоял, сел на стул, руку себе на колено положил, соображает, сообразить не может.
— Холодно, — сказал Сережа.
— Здорово, Кружок, — голос у Вовка сорвался, — покажи орден.
— Спасибо, я покушал. — Сережа вроде не слышал.
Вовка только теперь увидел Зинку и засмеялся.
— У меня, Вовок, — Сережа вроде смеха не слышал, — скажу я тебе по секрету, не только нога, мозжечок тоже весь вдребезги. — Для убедительности Сережа погладил себя по затылку, показывая, где находится мозжечок. — Два медицинских генерала еле сшили… И справочка есть. Ввиду особых заслуг перед Родиной разрешить гвардии сержанту Кружкому… Справку маршал Конев подписал… Отдельно про тебя, Вовок, нет, но подразумеваешься… Я тебе, Вовок, в тыщу раз страшнее буду, чем все твои другие страхи. Ложись, снимай штаны, гад мелкий.
Сережа заорал, толкнул табуретку и стал выдергивать ремень.
— Уйди, — завизжал Вовка, — уйди!
И побежал вокруг стола, вправо, влево. Не схватить. Все неожиданно стало походить на игру. Испуг у Вовки проходил. Зинка все сидела, сцепив пальцы. Он мотнулся еще туда-сюда и хихикнул. Тогда Сережа рявкнул, поднял тяжелый круглый стол за край и перевернул. Так, что нырнувший под стол Вовка сразу оказался под ногами. Сережа поймал Вовку, почувствовал, как тот впился зубами в руку, перехватил другой рукой за штаны, бросил на диван и рванул штаны вниз. Увидел на секунду белую, дрожащую от страха и напряжения попку и сильно, с оттяжкой ударил ремнем. И так хлестнул еще раз пять или шесть.
Вовка завыл и завизжал, и захлебнулся собственным плачем.
— Так, — бормотал Сережа, — так, так, что купил, что продал? По улице пойду, спрашивать буду… У всех…
Вовка заколотил по дивану руками.
— Ты мне нервы не демонстрируй, я, брат, таки-и-и-х нервов повидал… Штаны надевай, я сказал… Так я пойду по улице-то?!
— Ты мне мышцы перерубил… — рыдал Вовка. — Хочешь, чтобы все ковыляли, как ты… Да?
