позволит больше изгнать себя. Она уже указывает пути, на которые будут вынуждены ступить даже ее сегодняшние заблуждающиеся германские противники.
Бога, которого мы почитаем, не было бы, если бы не было нашей души и нашей крови, — так звучало бы признание мастера Эккехарта для нашего времени. Поэтому делом нашей религии, нашего права, нашего государства является то, что защищает, укрепляет, облагораживает, осуществляет честь и свободу этой души и этой крови. Поэтому святыми местами являются все те, на которых немецкие герои умирали за эти идеи. Святыми являются те места, где надгробия и памятники напоминают о них. А святые дни — это те, в которые они когда-то боролись за нашу честь и свободу.
Святой час для немца наступит тогда, когда символ пробуждения и знамя со знаком возникающей жизни станет единственной господствующей верой в империи.
Примечания
1
Это человеческое величие, оказывающие всему моральную поддержку, находит враждебную противоположность в самомнении священников. Одни из величайших ораторов века, интересный впрочем монах-францисканец Бертольд фон Регенсбург, говорил, когда он увидел деву Марию вмести с небесным войском и рядом с ними стоящего священника ему захотелось упасть ниц прежде всего перед ним. «Когда священник пришел туда, где сидели моя любимая святая Мария и все небесное войско, все встали перед священником». Далее: «Кто принимает но нраву сан священника, тот имеет такую большую власть, которая никогда не имели император или король… Для того, кто покоряется власти священников — даже если он совершил очень большой грех — священник может сразу закрыть ад и открыть небо…» (Фр. Пфаифер. «Бертольд фон Регенсбург.) Разве это не чисто сирийское колдовство, которое нас затянуло?
2
Дословно указанное место в начале «Федра» звучит следующим образом: «Я любознателен, а поля и деревья не хотят меня ничему учить, скорее люди и городе. Ты между тем, как мне кажется, нашел верное средство, чтобы выманить меня. Потому что так же, как при помощи листьев или зерна, которые держат перед голодным скотом, ведут его, так и ты, конечно, если покажешь мне такие свитки с речами, можешь вести меня через всю Аттику, куда захочешь».
3
Начало этому можно найти до сих пор только в «Науке о расах» Гюнтера и у Шульце-Наумбурга. «Искусство и раса».
4
Следует прочитать, например, следующую галиматью превозносимых эстетиков: «Космополитизм и интернационализм сменяются идеей универсализма, который ищет природу и единство любви духовного в организме космоса. Европа открыла сама себя, узость своего культурного духа и мать цивилизации и натолкнулась на азиатский корень се культуры» («Введение в современное искусство». С. 38).
5
И в своих наиболее субъективных ответвлениях (Помпеи) греческая культура остается формально безупречна. Эта надежность формы составляет сильную и слабую сторону этой культуры. Сильная сторона и том плане, что оберегала древних греков от ошибочных путей: слабость же заключалась в том, что это свидетельствовало о недостатках внутренней воли.
6
Д-р Г. Гюнтер в 12-ом издании своего «Расология немецкого народа» дал Шпенглеру мощный отпор. Шпенглер фантазирует о «символе первого ранга и без примера и истории искусства» о том, что греки в глубокой древности вдруг вернулись «от каменных построек к деревянным». И при этом не видит, что нордическая расовая волна принесла это деревянное строительство с собой, что, таким образом, заявляет о себе новая душа, а не действовала та же, как любит представлять нам это Шпенглер. Далее Шпенглер обнаруживает внезапное изменение в типах захоронения в ведические времена н времена Гомера. И Гюнтер вынужден н здесь обратить его внимание на то, что нордическая кровь принесла с собой кремацию как тип захоронения. Как здесь, так и везде фантазии Шпенглера заходят в туник, как бы хороши н и правдивы ни были отдельные части его труда.
7
Достойного унижения X. Ст. Чемберлена можно, пожалуй, считать самым сознательным защитником идеи словесно-звуковой драмы Вагнера. Одновременно он страстно защищает точку зрения Гете о том, что между истинным поэтическим искусством, т. е. «искусством иллюзии» и всеми другими искусствами зияет пропасть, что здесь вообще не может быть сближения. Искусство иллюзии имеет дело только с представлениями, все другие искусства в каком-то отношении «действительно» являются искусствами чувств. Здесь явно имеет место «пластичное противоречие» подобное тому, которое Чемберлен установил у самого Вагнера. Мне кажется, что разграничение Гете более правильно: это все разные искусства, которые могут взаимно оплодотворять друг друга, расти, а не заново полученное «единое искусство»: бракосочетание слова со звуком в песне нельзя запротсо применить в качестве программы в большой драме. Существует, таким образом, новый путь, новая встреча между словом, звуком н мимикой (жестом), которая вероятно сможет исправить послевагнеровские заблуждения.
8
