участия в политической жизни страны, и она всем была доступна, а поэтому она и была долго популярной и устойчивой. Но, кроме нее и ее приверженцев, в Ирландии иногда глухо, а иногда явственно давали себя знать другие проявления и другие люди. Они не составляли политической партии, их поступки были стихийным, рефлективным, отчаянным протестом отчаявшихся и изголодавшихся людей, но при свете их действий тактика О’Коннеля сильно выигрывала в глазах английских властей и становилась иногда даже как бы известным палладиумом порядка и спокойствия. Начинались уступки, переговоры, сделки. Сумма шла в кредит О’Коннелю, а о точном определении слагаемых никто в Ирландии и не мог, и не хотел заботиться. Да и мыслимо ли в подобных случаях точное определение слагаемых, также еще вопрос. Так или иначе, была известная путаница, нечто недоговоренное, ибо нельзя без ущерба для последовательности действий одновременно порицать известную силу и ею же пользоваться, желать ее уничтожения и извлекать в свою пользу аргумент из самого факта ее существования. Это недоговоренное выступило наружу не в начале 1830-х годов и не перед безграмотными «белыми парнями», а спустя 10 лет — перед «Молодой Ирландией».
Конечно, не в самой непоследовательности было дело: не было никогда в истории человечества такого случая, когда мало-мальски серьезный, мало-мальски широкий раскол возник бы в известном политическом движении, при отсутствии иных условий,
Здесь, в Ирландии 1840-х годов, тоже
Течение, получившее название «Молодой Ирландии», ввиду всего происшедшего укрепилось в своей давнишней тенденции, в воззрении на конституционные средства как на нечто не вполне достаточное. «Молодая Ирландия» еще не развила своей программы во всех хотя бы важнейших пунктах, но когда двери тюрьмы захлопнулись в 1844 г. за О’Коннелем и его товарищами, то эта еще только слагавшаяся фракция, волей судьбы призванная взять в свои руки политические дела, переходя от литературной сферы, где она до сих пор более всего высказывалась, в область практической деятельности, уже знала определенно, в какую сторону направит она свои усилия. И месяцы тюремного заключения О’Коннеля остались памятными в истории Ирландии как «начало конца», как начало общественного кризиса, так мрачно окончившегося спустя несколько лет.
Заключение О’Коннеля длилось недолго, до середины сентября, когда палата лордов, к которой апеллировали обвиненные, отменила приговор суда. Но новые тенденции, начавшие проявляться в эти месяцы заключения О’Коннеля, продолжали развиваться и на его глазах. Его освобождение сопровождалось триумфальной поездкой по улицам Дублина, огромными овациями, фейерверками и самыми бурными проявлениями во всех больших городах Ирландии. Это лишний раз заставило новое течение и его представителей усомниться в целесообразности борьбы против такого общепризнанного, общенационального авторитета, а кроме того, решение палаты лордов как бы противоречило, по крайней мере отчасти, слишком пессимистическому воззрению «Молодой Ирландии» на английскую конституцию, вернее, на ее применение английскими властями в борьбе против ирландцев. Но оба эти обстоятельства все-таки не могли предотвратить кризиса.
За время отсутствия О’Коннеля делами ассоциации (против унии) заведовал Смит О’Бриен, человек, гораздо ближе стоявший к «Молодой Ирландии», нежели к О’Коннелю, и впоследствии окончательно примкнувший к новому течению. О’Бриен категорически решил ни за что не закрывать ассоциацию, как хотел было это сделать О’Коннель вскоре после запрещения клонтэрфского митинга. Вообще его наклонности были несравненно воинственнее; при нем обозначилась уже вполне ясно решимость довольно большой группы членов ассоциации ни на один шаг не идти навстречу желаниям Роберта Пиля, а предоставить ему все неприятные функции закрытий, преследований и т. д.
С громадным интересом все ждали первой речи О’Коннеля после его освобождения; эта речь должна была дать известную программу дальнейших действий ассоциации и всего вообще движения против унии, прерванного в октябре 1843 г. прокламацией вице-короля. Эта речь произвела самое грустное впечатление на присутствующих. Оратор говорил, что намерен возбудить в палате общин преследование против Пиля и всех судебных и административных властей, действовавших незаконно; что нужно обратиться к английскому народу с убеждением низвергнуть Роберта Пиля и предать его суду, а если английский народ не посодействует в этом предприятии, тогда он, О’Коннель, вернется в Ирландию и скажет ирландцам: «Не думайте о Джоне Булле, заботьтесь сами о собственном парламенте». Все это были ничего не значащие фразы в грозной словесной форме. О’Коннель просто рекомендовал надеяться на то, что ближайшие общие выборы пришлют в парламент больше либералов, нежели консерваторов, и тогда консервативный кабинет, как водится, должен будет уйти; возбуждение же обвинения против Роберта Пиля было, конечно, до курьеза невозможно и неосуществимо ни в ближайшем будущем, ни позже. Смит О’Бриен решительно не одобрил этой речи; он находил (как и вся «Молодая Ирландия»), что обращение к английскому народу и нецелесообразно, и недостойно ирландских деятелей. «Молодая Ирландия» всегда находила, что союз О’Коннеля (в 30-х годах) с английскими вигами, компромиссы, из-за которых он согласился тогда отложить агитацию против унии, что все это — одно из темных пятен в истории ирландского движения и что намекать снова на вигов и на соглашения с либералами не следовало бы ни в каком случае. О’Коннель тогда оставил агитацию не только вследствие компромиссов, но и потому, что в стране не было еще такого настроения, как позже, в 40-х годах; но «Молодая Ирландия» в это не входила, и ее раздражение усиливалось.
Болен и грустен был О’Коннель. Семьдесят лет, треволнения долгой жизни агитатора и трибуна, сознание неудач последнего времени и отсутствие мало-мальски утешительных перспектив, болезни и семейные неприятности — все это давило его, сказывалось на каждом шагу, тянуло его иногда прочь от общественной жизни, на отдых. И именно теперь увидел он, что снова и в усиленной степени выступают наружу уже давно, еще до запрещения клонтэрфского митинга, начавшиеся несогласия и пререкания с журналом «Нация», с молодым поколением, знаменем которого был этот орган.
За речью, возбудившей столько неудовольствия, следовало открытое послание О’Коннеля ассоциации. Тут он заявлял, что чувствует предпочтение в настоящее время не столько к простой отмене унии (simple repeal) и воскрешению самостоятельного парламента, сколько к проекту создания особого федерального совета в Ирландии, т. е. чего-то вроде «подчиненного парламента», который, как хотели этого так называемые «федералисты», главным образом заведовал бы финансовыми делами страны, а в остальном был бы связан волей общеимперского парламента. Федералисты представляли собой не имеющую никакого серьезного влияния фракцию (распространенную между наиболее нерешительными и не желавшими разрыва с Англией людьми), и некоторые из них даже изъявили готовность ограничить значение этого будущего совета не всеми финансовыми, а лишь фискальными вопросами. Вообще эта фракция в точности своих идеалов не формулировала, и ее неосновательно склонны были считать самым консервативным крылом того громадного лагеря, который собрал вокруг себя О’Коннель и среди которого шла теперь дифференциация. Люди, наиболее заинтересованные в сохранении крепкой связи с Англией, но которых все-таки не совсем удовлетворял существовавший порядок вещей, становились федералистами. В сущности, они не были по основным своим идеям приверженцами О’Коннеля, и поэтому «Молодую Ирландию» особенно поразило, что теперь сам лидер оставляет свои прежние широкие требования и идет к ним. Редактор Даффи увидел, как он говорит в своих воспоминаниях, что если принять федеральную программу, то это означает со стороны «Ассоциации против унии» ни более ни менее, как самоубийство. Интересно, что журнал «Нация» с большим почтением относился к личности вождей федеральной фракции,
