А вечером засел читать Антологию поэзии американской — в поисках аналогов стихам русским: чтоб сравнивать со студентами. И — скудновато с поэзией тут. Истинно поэтические натуры — Эдгар По, Эмили Дикинсон… Роберт Фрост (из тех, кого читал). А большинство — риторика, без грации. Уитмен — орет, декламатор. Смесь Бхагавадгиты и газеты — по словам Эмерсона о нем. А и сам Эмерсон рассудочен…
Но сильна поэзия веры, молитвы — у Джонса Бери и у Брайн- та. И свой дом, двери, ставни на нем — и у Эмили Дикинсон, и у первопоэтессы их в XVII в. Анны Брэдстрит. Как у нее сгорел дом, но ей остался дом мира с крышей неба — теперь выше смотрит. И любовь ее к мужу — к нему стихи, как и я бы Светлане — наивно и честно: что так его любит, и он ее, и другого союза ей — нет, не надо…
Так сладко было читать — три часа незаметно пролетели. Однако парности темам русской поэзии трудно было найтись. А я было нацелился: как один сюжет по-разному трактуется — разбирать со студентами на занятиях. Тут же темы-мотивы иные, свои. Смерть, могилы. Природа. Нет власти и кесарева мира политики, толпы людей — и от них отъединения поэта. Нет угнетенности. Интересно!..
…Белочка по дереву под окном прямо с асфальта двора вверх. Хотя не асфальт тут, а плиты: не пахнут в жару, как асфальт.
Все-то удобно, для жизни без мучений — так эта страна и все тут затеяны: чтоб сладка сия жизнь шла, была, сложилась. Не то, что у нас: для страданий и легко чтоб расставаться с сею проклятою жизнью — и взыскивать Высшего града и рваться к нему — в идеале, в вере, в утопии.
Тут же вера — не на потом, но Бог — здесь, сейчас, в тебе и вокруг: прямее и интимнее с Ним здесь и теперь сожительство, а не отлагание на когда-то и на «тот свет»… Вон как Анна Брэд- стрит через свой сгоревший дом к Богу выходит. Или как Джонс Бери: мир Божий вполне везде и во всякой вещи.
…Сказал Юзу, что не знают тут первородного греха, а ведь вырезали индейцев — и скалят зубы в улыбке, невинны.
— Теперь грех перед неграми чувствуют, им уступают, с ними нянчатся: права меньшинства! — а те наглеют…
Так что негры получают дивиденды ныне за индейцев порубленных. Чернокожие — за краснокожих.
2 ч. Ходил в «шоп»-магазин: накупил овощей, молока, майонез, чай, соль, пришел домой; поел сациви, что Юз мне принес, салат разный сделал, кукурузу сварил, Вагнера и Моцарта слушал.
И слезно пронзила жалость к своим, милым, кто ТАМ — что едят? Чепуху какую-нибудь. Так и вижу утро на кухне: Лариса чай пьет, Светлана себе «геркулес» варит — если есть он. Хотя Настя накупила 16 пачек — на год хватит…
И все дивлюся Америке: в поэзии нет «гражданских мотивов» (а как их обильно у нас!) — да потому, что нет Власти, Государства давящего и выжимающего из душ слова, мысли — в оборону личности, народа. Здесь люди, напротив, заставили Государст во служить себе, своему удобству.
Другие враги в поэзии: Смерть, Природа… Но главное — наслаждение настоящим — у Уитмена — и собою, каков аз есмь Так что не понимал я прежде американцев, когда представлял их только наслажденцами труда: что не умеют кейфовать. (Вон как студенты тут кейфуют, мало занимаются.) Не выматываются из сил на работе, как японцы сейчас. То-то японцы могут Америку выгребать, как самец — бабу, большую; а он — маленький, остренький сперматозоид — японец-то.
По телику — передача негритянского ансамбля: стихи и спиричуэле. Бог им рядом: Святой Дух (Спирит) в тебя входит «Брат Иисус» — так негры к Нему обращаются и чувствуют близко, любят Отца: сами — как дети. (Англосаксам, трудягам, Бог ближе как Творец.) Наивность и теплота, сердечность в неграх Нет затаенности, как в белых: в них субстанция Старого еще Света.
А Ворон Эдгара сидит и молчит, и одно «Никогда!» — говорит, как и Флем Сноупс у Фолкнера сидит, свою жвачку жует и молчит.
…Однако назадал я им Шпенглера читать, а сам и забыл Давай…
9. IX.91. Уже начинаю житие спокойное вести — как все американцы: в микроклимате старосветской своей общины. Вчера Юз повез в русскую церковь в Хартфорде. Воскресенье, служба, новенькая церковь, построенная в 60-е годы людьми «второй», послевоенной эмиграции, из «перемещенных» лиц. Служит ирландец, перешедший в православие. А поют свои: женщины и старички — такие чистенькие, уже американцы; тем дороже им раз в неделю прийти и подкормить родную субстанцию души. Островок, малое стадо, а все — у Бога в обители. Я аж прослезился под конец, прошибло меня умилением — жестоковыйного.
Так и все тут, в пространном космосе Америки, живут — своими микрокосмосами, общинками малыми, филиалами Старого Света: ирландцы, итальянцы, евреи и т. д. Так что американский флаг не только механическую звездчатость 50 штатов означает, но скорее — небо галактики этой в звездах-планетах общин = стран в стране.
И тогда живут — и в Америке, и в Италии сразу: обеими субстанциями дышат.
Потому в американца превратиться легко: не надо расставаться с родиной — в быту, в нравах; не надо резко душевно преобразовываться, а лишь внешне трудово.
Звучит Моцарт. Симфонии = домы из ткани Времени: так организовать-построить течение Времени — архитектурно! Так что здесь Haus германства = проекции структуры души на Пространство и на Время. Но во Времени они оригинальнее. Время тут не деньги, а — в симфониях.
А вчера под утро проснулся — и про Англию понял: Гулливер и Робинзон — вот кого мне надо брать во модели. Оба на кораблях и на островах, и там — относительность-плюрализм у Гулливера, а Робинзон — труд, selfmadeness («самосделанность») и империя — над Пятницей. И Шекспира герой понятнее: Гамлет = экспериментатор («мышеловка»: представлением актеров ставит опыт над совестью дяди-короля); а Лир, Макбет и Отелло — испытывают-исследуют судьбу, провоцируя ее на ответ, — как Фарадей, Challenge and Response (Вызов и Ответ — термины Тойнби: механизм истории в них. — 8.7.93), — и Гамлет вызывает судьбу и мир на противоборство: сразиться. Герои Шекспира — рыцари на турнире с миром, с космосом.
После церкви — к Юзу на обед, «ланч»; привез священника — его новый дом освящать. Грибы, что собирали накануне, ели.
— Ланч — не Линч! — говорю.
Потом повез меня в магазин — учить. И обливается душа жалостью к своим там девочкам, таким прекрасным и тонким: что же едят, сколько сил уходит на неустроенность бытовую жизни, и на этом прогорают божественные, духовные субстанции!
— Битов, когда привез я его в такой магазин, — рассказывает Юз, — расплакался: «За что же это нам такое досталось мучение?»
И вот думаю: в общей экономии Божьего мира и наше страдание — небессмысленно. Другие страны и народы глядят — как дети, слушая страшную сказку, трепещут и лучше слушаются папу и маму — и Бога: смотрите, если пойдете своей атеистической дорогой — вот что с вами будет!
Но и пуще и глубже: на страданиях наших — дух взращивается, как при аскезе и в монастыре. Так и вижу глазки Светланы и Насти и Ларисы, что-то скверное жующих, — устремленные в высшее, в бессмертие и воскрешение. И умилен и восхищен, и касаюсь их душ этим умилением. А эти бесконечные тут изысканности в провизии, рекламы и варианты чего и как поесть, — избыточно-земным комфортом дышат, чтобы забыть о Смерти и главной метафизике человеческого существования. Это ост- рейше переживали в XIX веке и тут, пока не устроен еще был американский мир, космос «ургии». А теперь — устроили и забыли бояться смерти, ибо жизнь сия — совершенный рай и кейф удобства.
Так что, идя завтра на урок свой, могу это и рассказать — о взаимодополнительности народов и в судьбах, и путях их: развал и страдание нынешней России — всему миру это нужно и истории, как питание уму и духу, и душе: мы — жертвенные агнцы…
Вспоминается анекдот еврейский, что мне еще Берта1 рас сказывала. Подзывает молодая женщина с сыном мужчину на курорте. Тот радостно подходит, предвкушая романчик- приключение. Она же, сыну на него указывая, говорит: «Если будешь плохо кушать, станешь такой же тощий, как этот дядя».
Но какой удар по Духу и Духовности — оскорбление этой цен ности русской жизни, чем мы могли еще гордиться. Похохатывает мир — и особенно евреи: накормить себя не можете, а еще Воскрешения взыскуете! — и на бедного Федорова и мою Свет лану ополчаются тут: Борис Парамонов; а Юз
