режут, в галстуке, пёрья торчат, с этой самой фифой из галантереи, и Пугачева с ними!» Чуете линию прикола!? А я дома хожу отерёбком, дзинь-ля-ля, дзинь-ля-ля, моей уж давно похрен веники, она чисто цинично: «хоть бы погладился, что ли, ходишь помазком». В смысле — самой смотреть противно. Я ей ханжески: «да кто на меня смотрит, дуся, кому я нужен». А из дому вышел — вжить! к маманьке, там блядско-пароходный мундир со стрелочками, как у молодого, одеколон «Капитанский», и — антраша! Дуся, значит, мне сказ пересказывает, а я спокойнёхонек, как мина: «Ты скажи своим марамойкам: Джо Дассен сзади нас шел, не заметили?»
Через час работы винограда не убавилось, а производительность резко упала.
— Может для сугреву, Артура? А?
— Да вы на стакан воды колодезной еще не заработали, саботажники.
— А аванец? Без аванса мы не согласные.
— Хорошего посмотри. Гэ нам не надо.
— Его еще найти надо, хорошего-то, — проворчал Маныч, поднимаясь с табуретки.
Он долго возился в хате, хлопал дверью чулана, передвигал какие-то ведра и корзины, сопел, пыхтел и матюгался. Выйдя снова на веранду, Маныч внимательно осмотрел подоконники, приподнял половики, сваленные в углу, отодвинул ветхие корзины, ощерившиеся ивовыми прутьями, перебрал одежонку, висевшую на стенах, подпрыгнул, заглядывая на крылечный приступок, подставил стул, кряхтя, забрался на него, приподнял доску, засунул по локоть руку и долго шерудил там наощупь. Наконец, тяжело топая, поднялся к нам и показал ключ на красной тряпочке.
— Пойду в погребе гляну. Где-то там у нее праздничное.
— Не проще ль было гвоздики из петельки вынуть? – сказал Лёлик и отпихнул от себя корзину с виноградом. — Эдак мы до вечера будем бубочки эти…
— А ты думал винцо так, да? само в бутылочки запрыгивает?
— А стиральная машина у твоей Раи есть? — спросил Минька Маныча, вернувшегося с пыльной трехлитровой банкой вина.
— Должна быть.
— С центрифугой?
— По-моему, да.
— Тащи ее сюда!
Машиный бак хорошенько промыли у колодца, затем влили ведро кипятка, погоняли на холостом режиме и снова промыли колодезной водой, туго набили виноград в Раин капроновый чулок, заложили получившуюся бамбулу и…
Результат превзошел все ожидания. Виноград отжимался почти насухо.
Дело пошло куда как веселей. Пока один чулок вертелся в центрифуге, в другой загружались бубочки и скоро корзины начали пустеть одна за другой.
— Работает инженерная мысль, — похвалил Лёлик. — Так, глядишь, и в генеральные конструкторы пробьешься.
— Отлей-ка, — сказал Маныч, глядя, как ведро наполняется мутным соком.
— Ну как?
— Вроде мылом отдает.
— Дай-ка я.
— Вроде — на огороде.
— А может сорт такой?
— Земляничный?
— Ладно б земляничный. Хозяйственный.
— Эй, на палубе! — За забором, со стороны другого участка стоял Седой. — Дегустируете?
Маныч налил стакан “праздничного” и подошел к забору.
— Ничего, — похвалил Седой, вытерев губы. — Хозяин, — кивнул он в глубь сада, — на чашку вина зовет.
— Нам только покажи, — сказал Лёлик.
— Минут двадцать еще. Закончим и подойдем.
Осталось отцедить сок в десятилитровые бутыли, отнести их в погреб, а самое главное — вымыть стиральную машину, дабы скрыть инженерные наклонности.
— Ой, цветет калина, — спел Лёлик, по-хозяйски оглядывая Раины угодья. Проходя между грядок, он сорвал помидор в три кулака величиной и, обтерев о шорты, надкусил бордовый бок. — Чистое мясо. Вот купи такой помидор у нас! Не купишь! Всё гниль какая-то. А что они картошку не сажают? Мак, гляжу, у нее…
Вон кого, — кивнув на Маныча, сказал Минька, — пампушками с маком кормят.
— Менты приходили, пореши, говорят, тётка, — ответил Маныч, разивая в стаканы остатки вина, — а она ну ни в какую. Вам надо, вы и порешите. Так взяли косу, головки посрубали. А он — заново. Культурный сорняк. – Маныч допил вино и выплеснул осадок со дна стакана под помидоры. — А про соседку тут... Хэ-хэ. История. Хоть рассказ в «Комсомольскую правду». Сынок ейный, цветок принес домой, в горшке. Подарок тебе, говорит, мамонька. Подарок и подарок. Цветок и цветок. Зелененький. Не цветок даже, а растение. Она показывает всем: сынуля маме принес. Подарил. И как-то вот участковый заходит, насчет временной прописки, цветком заинтересовался, да и говорит ей, это, баба у тебя по всему дурь-трава. Она сына пытать. Славка, что ж ты, паразит! Выкину! Он на дыбы — только попробуй, говорит, выкинь, я тебя саму тогда выкину. Вот она по утрам и стала его поливать. Да всё кипяточком, кипяточком. Так, сердешный, и загнулся. Пойдем к Адгуру, всё. Благодарность от начальства.
Адгур, у которого с нашей подачи и по Раиной протекции поселился Седой, напоминал тот самый толстовский дуб, по которым лежал князь Болконский: могучее, в три обхвата дерево с мощной кроной, которая не даст промокнуть под дождем и защитит в зной.
Хозяин и Седой сидели за широким столом и играли в нарды.
Маныч поставил на стол бутылку “праздничного” из раиных закромов.
Адгур кликнул свою хозяйку:
— Принеси нам вина. — Потом утвердительно сказал. — Вино ставили.
— Надо, Адгур уважаемый.
— Надо-надо. И мне надо.
А рядом со столом — дерево. И не простое, а… Где еще, у кого еще по над столом, над самой головой свисают ветки с персиками? Персики — ах, мама родная. Спелые, сочные, бардовый бок. Выпил пиалку вина, сорвал, закусил. Сок по бороде. Эх, хорошо!
— Адгур, телефон, — позвала жена.
Через десять минут Адгур вернулся, утирая слезы.
— Ты чего? — спросил Маныч.
— Внучка из Алушты звонила, — радостно ответил за Адгура Седой.
— Что случилось?
— Все хорошо, сидите. Сейчас салат принесу.
— Три велосипеда ей купил, — сказал Седой.
— Зачем три?
— Пойдут в магазин. Он ей — что, золотце, хочешь? Велосипед. На другой день — снова здорова. Ниловна кричит: что ты делаешь! что ты ребенка портишь! 'А она хочет' — отвечает. Любит. Когда звонит — всегда плачет.
— Здравствуйте граждане отдыхающие.
В белоснежной отглаженной рубашечке с коротким рукавом, наглаженный, начищенный на садовой тропинке стоял милиционер.
— Здравствуй, Тагир, — сказал Седой. — Проходи, садись, гостем будешь.
— Я к хозяину, с вашего позволения, на два слова по-соседски.
— Присоединяйся потом.
— Не могу, спасибо. На службу надо.
— После службы заходи.
