Бляж

человеку. Вон, учитесь, — Маныч показал на Седого.

— Семнадцатилетних нам не надо, — хохотнул Седой. — Так, годика двадцать два-двадцать три. Чтоб не говорила «який дядько вы колючий». Нам хоть овечья, была б душа человечья.

— Ты чего там зачитался?

— Трактат. О бороде.

— О Рисовальнике что ли?

— Исследование. О бороде.

— Хер ли о бороде? Вот тебе трактат. Филологический. Как богат русский наш язык: сколько производного от самого главного глагола. Тут начнешь и не кончишь. Поебать, да?

— Поёбывает, — радостно добавил Лелик.

— Да. Имеет доступ, ходит, и так, тихонечко, поёбывает аккуратненько.

— Подъебнулся!

— Ебаришко.

— С существительными подожди.

— Подъебнул.

— Наебал.

— Ага!

— Не просто обманул, а крепко, цинично, нахально.

— Съебал. Наебнуть.

— Вот уж действительно. Не просто, а кэ-эк...

— Эт точно!

— Наебнул, аж рожа по швам пошла.

— Заебал.

— Заебенил!

— Уебал.

— Ёбнул.

— Скажи вот: «стукнул», «ударил». Ну не то! Нет той силы. Чувства нет выраженного. А тут уж дал так дал! Всем понятно.

— Ебанидзе. У грузина подтибрил.

— Уебнулся.

— Уёбище.

— Страшней страшного. О, сказано. Жуть жутчайшая. Наверно, от — рубище, уродище, угробище.

— Ебанат.

— Да, шпиону у нас в Расее трудно.

— Оттенков, а?

— Великий и могучий. Нечего сказать.

— Вот диссертация. А то — борода... Херней-то страдать.

21

— Как поживаете?

— Нерегулярно, — ответил Седой.

— А что так?

— Сорокалетнюю жену на двух двадцатилетних не поменял.

— Так, с другой стороны, и требования возрастают, — сказал Маныч.

— С другой стороны не пользуемся — это привилегия южных народов. Держите, — Седой протянул бутылку коньяка. — У меня там пара кавунов. Под деревце положил. С утреца хорошо будет после сегодняшнего.

— Ну, — сказал Маныч, потирая руки. — Рассаживайтесь, товарищи дорогие. Присаживайтесь, прилёживайтесь. И не откладывая. Стаканы в руки.

— Нас упрашивать не надо.

— Артуша! Дорогой! Чтоб одеяло зонтиком стояло в девяносто шесть лет!

— С днем рождения.

— Присоединяюсь. Поздравляю. Желаю.

— А Рая где?

— Она на хозяйстве. И не надо.

— Нехорошо как-то. Наготовила вон всего. Вкуснятины.

— Да она и сама не больно-то хотела,— махнул рукой Маныч и сморщил нос. — Стесняется.

— По-второй. Не задерживай добрых и честных людей.

— Как вы говорите, нужен тост, — сказал Рисовальник. — У меня тост такой. Чтоб не быть тем, кем захотят другие.

— Ёмко.

— Мне думается у Артура с этим всё на 36 и 6. Это я вообще, — сказал Рисовальник.

— В целом, да? Как тезис?

Сдвинули стаканы.

— А где Минька наш?

— К морю пошел. На обрыве посидеть. Депрессия у него.

— Депрешен?

— Деприссон де фуа.

— Надо позвать.

— Я схожу, — сказала Бацилла.

— Слушай, а где сигареты?

— А я забыл!

— Сказали же! Ну что за люди.

— Куротники вы!

— Забыл? Ты смотри, с этим будет всё хуже и хуже.

— На-ка. Перчиком закуси. В перце морфин — сразу будешь спокойный, как Стендаль.

— Артур, давно хотел спросить. А как тебя в музыку, да и в Москву, впрочем, как занесло?

Маныч уже свою дозу для рассказов принял. Еще с утра.

— А хотелось. В Москву, в Москву хотелось, как сестричкам из классики. А что? К большим огням. К фонтанам. К свершениям поехал. У нас фонтан в городе, как засох так и до сих пор и … А я фонтаны люблю. Нравится мне фонтаны.

— Родственники были? Знакомые?

— Да никого.

— Так смело?

— Лез напролом. Везде отчигнули. А кто нас когда к пирогам ждет? Без репетиторов, от сохи и одеждой на вырост? Там своих хватает. Но, слава Справедливости, все-таки существует что-то для равновесия. Негромкого такого. Есть, однако, вариант проходной пешки. Хотя б в слоны.

— Ты рассказывый. Не стесняйся. Мы поймем.

— Мы понятливые.

— В Москве есть губернский песталогический. Областной пед. Хоть пед да мед, как в народе бают, хуже нет, но — дорогая моя столица, золотая моя Москва. И кстати. Какой народ по коридорам ходил! Сливки взбитые! Все, кто не ко двору — там! Какие разговоры просвещенные, какие сотрясения воздуха! К тому ж по времени... Будто курочка ряба золотое яичко снесла. Буквально ж, обрушилось. И музыка, и литература, и остальные розы-мимозы. Всё с большой заглавной буквы. Хэм, Фолкнер, Камю, Кафка, Сэллинджер, Пруст. Дозы, конечно, гомеопатические, но и этого хватало, чтобы постоянно будто датым ходить. Да и то, что и говорить, если Мандельштама с Цветаевой видели только на восковке. «Иностранная литература» — сокровищем было бесценным. Тебя с ним на клочки разорвут — дай! Вот одна сторона. С другой — вельветовые мокасины, ресторан «Будапешт», и пиджак с ватными плечами, и носки в клеточку. Пиджака у меня не было, чего зря врать, а вот носки были, потому как брат у итальянских моряков в