— Кто таков? — шатаясь, проревел вконец захмелевший сибиряк.
— Иван Иваныч Иванов, — сказал Маныч.
— Это наш, — попытался успокоить я.
— Ты за белых или за красных? — толкнув Маныча животом выговорил пьяный.
— Я за мир во всем мире.
— Тогда выпьем, — предложил любитель поорать и взмахнул канистрой в сантиметре у лица Маныча.
— Я уже, — сказал Маныч.
— Тогда, Иваныч, будем бодаться, — и набычив голову, сибиряк попытался ударить ею Маныча в живот.
Маныч сделал шаг в сторону и толкнул ладонью в коротко стриженую башку. Пьяный сел пятой точкой на асфальт и бормоча «Иваныч, щас» стал приподниматься. Мало соображающего дурня толкнули еще раз, придержав голову, чтоб не ударился об асфальт.
— Пошли, ну его к херам.
Быстрым шагом перешли дорогу и пошли прочь, оглядываясь. Пьяный, шатаясь, бежал сзади и орал во всю глотку:
— Иваныч! стой, падла, Иваныч! Ты будешь наказан!!
Размахнувшись, он швырнул канистру, которая не долетела до нас всего ничего и с грохотом покатилась по асфальту. Затем, разорвав до пупа и бросив в сторону спортивную куртку, он довольно резво побежал, топая ножищами.
Сначала мы бежали посмеиваясь, но здоровья сибиряку было не занимать и за дело пришлось браться уже всерьез. Веселье куда-то улетучилось.
— Разбегаемся, — скомандовал Маныч и свернул в сторону. Мы с Леликом разделились и, немного отбежав, стояли, держа в виду друг-друга.
Преследователь, потеряв нас из виду, плача и выкрикивая что на ум придет, стал со всей силы сначала пинать сиротливый «Жигуленок» у обочины, а затем и лупить его с размаху по капоту и крыше, потом настала очередь садовой скамейки, вырванной из земли, переломленной буквально пополам и заброшенной в кусты.
Демонстрация собственной мощи убеждала его сделать что-то более выдающееся, но не прошло и пары минут, как прочесав растущие вдоль дороги деревья фарами, резко тормознул «луноход» и из его чрева повыпрыгивали мордастые мужики, сверкая пуговицами. Оглоушеный кедровочкой, демонстративно принял стойку и запрыгал по-боксерски на носках.
— Ну ёбни меня, ёбни! — заорал он, качаясь из стороны в сторону и поводя перед носам кулачищами.
— Что, здоровый, да? — рявкнул зашедший сзади мент и всадил хулигану палкой по почкам. — Мы тебе мигом здоровье убавим.
Профессионально обработанный в три палки и шесть ног, карамазовец был затолкан в дверцу с решеткой, и машина так же бодро как и примчалась, рванула с места, навоняв бензином.
Перекурив происшествие, и, постановив, что надо меньше пить, решили отправиться на пляж и там дождаться начала дня и открытия пирожковых, блинных, пельменных и закусочных, автоматов с газировкой и вином, бочек с пивом и квасом. Мудро вечера утренее.
Курортная столица, как и любая столица, успела изрядно утомить. Всего хватило буквально за один день. Всё, что могло быть уже заранее надоело, как зеленое яблоко, с одного укуса набивающее оскомину.
А если подумать, что впереди еще не один час на «переправе» до родных берегов... Нам бы только ночь продержаться, а уж день-то мы, Бог даст, проспим.
Небо начало на глазах сереть, быстро взрослеющий рассвет в два счета смел паутину тумана, висевшего над морем, где-то далеко, из воды выскочили и заплясали чертиками лучи, и не прошло и мгновения, как солнце буднично принялось за инвентаризацию оставленного на ночь хозяйства, навязывая ему потягивающие тени.
Пляж, безразмерно тоскливый от отсутствия людей всё же еще не ожил и был похож на пропойцу с похмелья. У кустов поблескивали пустые бутылки, заляпанные песком у горлышка, чьи-то следы заплыли от сырости и ночного ветерка, а в утренней медленной воде полоскались два измученных презерватива.
— О, как трудятся, — сказал Маныч, кидая окурок в море, — аж шкурки летят!
28
Минька дрых в сумраке спортзала, разбросав по мату длинные ноги. Когда мы дружно завалились почивать, нещадно хлопая матами, он проснулся и сел, хлопая глазами.
— Длинный, ты когда прилунился?
— На последнюю шаланду успел, — недовольно сказал Минька, закуривая бычок из консервной банки.
— Скороход.
— А нам чуть по башке не надавали.
— Жаль, что чуть.
— Ну что? Потёр пупочек?
— Миня, только честно: поперек?
— Женюсь, — сказал Минька.
— Любовь до гроба, дураки оба.
— У нее в Нормандии свой винный заводик, петя, — скучно сказал Минька, заваливаясь на спартанскую постель. — Дом в Лионе и квартира в Париже. Может и не миллионерша, но...
— А мужа нет.
— Как вы догадливы, профессор!
— А что? попробовала дурака русского, конечно! Чего эти лягушатники картавые, только бургонское жрать.
— Рассказывай шустро, а то по шее надаём.
— Повела в свои интуристы, — обстоятельно начал Минька, позевывая. — Чебурыле у ворот отпрайсовала. Лифт скоростной. Ковры. Батл темного стекла, ананасы — превратим село в культурный центр. Я даже бояться начал. Не бывает так, верно? Она прямиком в ванну, я нахально пол-стакана засадил, сигарку ее тонкую зажег, а самого, натурально, колотит, типа шляп сыми.
— Волнуешься.
— Волнуюсь. Она всё не идет, полоскается, понимаешь, как рязанская баба. Я еще пол-стакана.
— Волнуешься?
— Подъебни еще, да?! Попиваю, и размышляю абсолютно дурацкие вещи: почему, когда пиво пьют, смотрят в кружку, а когда вино — нет? Аллегория. Ну, бурбон своё дело сделал, я как-то и осмелел. Эстампы разглядываю, природу за окном. А тут и она... В халате белей белого.
— Санитарка звать Тамаркой.
— Контрасты Нью-Йорка! Не женщина, а вакхическая песнь! Какая грация, какой зефир! Я ей: «О, май далинг, а мисс ю, а ниид ю» — мы ж по битлам английский учили, не по словарю. А она лопочет что-то не по-европейски. Очень даже это на сексуальные нервы действует. В смысле добропорядочном. Основной свет гасим, пошли на посадку. Я халат с нее — бреньк! А у нее! На животе! Шрам, будто от сабли!! Через всё пузо!!!
— Ладно, ты хоть нас-то не пугай!
— В общем — как и не пил. Пять секунд — уже на улице стою. Полностью одетый.
— Ни прика себе!
— А мы-то за тебя, ерундея, бокалы сдвигали. Думали, удрал парень штуку. Гордиться будем, имя на скрижали.
— Павка Корчагин так бы не поступил.
— Жуткое зрелище, — вылупил глаза Минька. — Кошмарики, пропало ваше чадо. Это вам дудеть легко,
