Бляж

а тут тебе дважды два — семь. Диз из зе энд, май фрэнд. Черт знает что в мозгу пронеслось.

— Мечта сбывается и не сбывается.

— Спать давайте, кони!

29

Не успело наступить доброе утро, как в дверь забарабанили с дикой силой. Стук был таким долгим и требовательным, что Маныч не выдержал и, чертыхаясь, как есть в трусах, поплелся к двери и откинул крючок.

В зал зашел мент в остро-отглаженных штанах, с папкой, и зычно сказал:

— Па-апрашу документики. Раз. На каком основании здесь. Два. Кто такие, откуда. Три.

Пролистав паспорта, он аккуратно сложил их корочка к корочке и скучно сказал:

— Почему нет временной прописки? Нарушаем положения о паспортной системе. Раз. В пограничной зоне. Два.

Все манычевские уверения, что мы де туристы, мы де здесь случайно и лишь переночевать, мент пропустил мимо ушей и также бесцветно произнес, отдавая паспорта:

— Завтра я вас здесь не вижу. Раз. Это сказано достаточно серьезно. Два. Не хочу я с вами больше встречаться. Три.

И ушел.

Спросонья никто ничего и не понял. Снова улеглись и мгновенно позасыпали будто пьяные.

30

— Надо было дать, — сказал Адгур, когда мы пришли за советом.

— А чего дать? С чего дать-то?

С деньгами у нас уже шуба-дуба. Дать нам нечего. Финансы поют аллилуйю. Сочи — город еще тот.

— Салат ешьте, — сказал Адгур.

— Асалат, — весело отозвался Минька.

— Вина принеси, — сказал Адгур хозяйке.

— Авино – невесело буркнул Лёлик.

— Дождя охота. И жареной картошки.

— А можно и вареной. С мороженым салом. Но молодой! рассыпчатой...

— И с грибочками солеными.

— Груздями.

— Это выпендреж. Рыжики хорошо пойдут.

— А на горбушку масла сливочного тоненько и мелко-мелко чесночок покрошить. Только молоденький, сладкий.

— И рюмочку. По ободок.

— Организм по яду соскучился?

— Запотевшую. Из холодильника. Чтоб тягучая была. Прозрачная. Надоели эти чачи в конец. Позорище над человеком.

— А огурчики только малосольные. Сладенькие. Ма-а-аленькие. Чтобы хрупали. И не подходи!

31

Дождь надоел на следующий день. Не прекращаясь, он лил вечер, ночь, и к утру, немного выдохшись, уже только нудно моросил.

Проспав до девяти часов и напившись пустого чаю, я пошагал в заводоуправление, по возможности обходя маракотовой глубины лужи на горбатом асфальте. В парке, у восточной проходной, перепрыгивая очередной водоем, наконец, поскользнулся и чтоб не упасть, инстинктивно, ухватился за сутулого фитиля в демисезонном, совсем еще не по погоде, пальто, рукава которого были субъекту по локоть.

— Извините, — пробормотал спаситель.

— Это вы меня. Потоп, — попытался я оправдаться и приготовился прыгнуть дальше.

— Мужчина, — осторожно окликнул прохожий вежливым голосом, не смотря в мою сторону, и приподнимая портфель, — вам телефон не нужен за чирик?

— Нет, не нужен.

— Извините.

— Да что вы.

— Дни поражений и побед, — вздохнул человек и пошел себе по лужам, размахивая портфелем.

В отделе кадров, получив на три листа анкету и два чистых листа писчей бумаги для заявления и автобиографии, я присел за стол в широком коридоре и вместо того, чтобы заняться делом, стал наблюдать, как по коридору из двери в дверь ходят очень занятые люди и просидел так довольно долго, думая ни о чем.

Затем, вздохнув, в начале листа, отступив с красной строки, написал:

«Идапопремногоблагорассмотрительствующему».

Отступив ниже, округло вывел:

«Милостью Вашей прошу определить меня на необременительную службу, по причине легкости ума и неспособности отражения реальной действительности, данной мне в ощущениях».

Подумав, добавил: «С великой покорностью, высоким решпектом, покорнейше пребываем».

И расписался с ятями и завитушками на пол-листа.

Покончив с заявлением, принялся за автобиографию.

Начал от печки.

«В 1917 году, когда свершилась Великая Октябрьская социалистическая революция меня еще не было на свете. Когда страна и весь советский народ, в порыве созидательного труда»...

На работу не хотелось, хотелось оттянуть хоть еще на денек, хотелось, чтобы из канцелярии выгнали и кинули вслед чернильницей.

Ой, жизня начинается. Теперь не личное главное, а сводки рабочего дня.

Анкета требовала подноготную о забытых родственниках и девичьих фамилиях. Рюриковичи мы. Отец мой мельник, мать — русалка. Покончив с «нет», «не был», «не состоял» и «не привлекался», я зашел в тесный кабинетик и положил бумаги на край стола.

Пожилой инспектор в старорежимных сатиновых нарукавниках, просмотрел пустым лицом бумаги и спросил:

— А фотографии? Предупреждали же. На стенку лень посмотреть? Всё ведь русским языком написано. Три на четыре. Две с уголком для пропуска и две без.

Глянув сквозь меня, он сказал:

— Выйдешь из заводоуправления — налево, в парке, — заводская фотолаборатория. Сфотографируешься. Скажешь: на пропуск и в личное дело. А когда принесешь — свой роман перепишешь. Обнаглели. Израич, — кадровик протянул мои бумаги абсолютно лысому мужчине в клетчатом пиджаке, сидевшему в углу и отхлебывающему чай в блестящем подстаканнике, и саркастически добавил: — Беллетрист.

— Не лишено, — констатировал лысый Израилевич, прочитав все четыре листа. — И куда?

— Куда же? — недовольно ответил инспектор. — В тридцать пятый. Отдел технолога.

— А? — спросил лысый у меня.

Я скептически покачал головой. В станочный цех. Технологом. Крысой в синем халате.

— Пожелания? — ухмыльнулся лысый.

— В заводском Дворце спорта, говорят, вакансия главного администратора свободна.

Кадровик аж поперхнулся от такой наглости.