— Какие «ребята»? Ты с ребятами «козла» забивай! Чем по посадкам с ведром шастать.
— Собрано, — недоуменно повторил мужик.
— Ты лучше ответь, дядя, чей там сад? твой что ли? — взвился я.
— Отпустили бы, чего...
— Ох, — зло вздохнул я, войдя в роль. Все мы родились ментами, правильно Маныч говорил.
После оценивающей паузы, глядя на переминавшегося с ноги на ногу станичника, Минька, скособочив рот, брезгливо сказал:
— Ну что? Что делать будем? А? И поглядеть на вас — человек-то ведь вы уже, прости Господи.... Я понимаю — пацанье. В вашем ли возрасте по пасадкам лазать?
— А что им. Им хоть в лоб, хоть по лбу.
— Им-то да, им что, а я сегодня не обедал, — подыграл Минька. — А теперь сиди до вечера и отписывайся.
— Да я чего, — почувствовав шанс, и, поглядывая на нас воловьими глазами, забубнил мужик, — я ничего. Чего я?
— Осознает, Сергей Эдгарович?
— Осознают они, — сплюнул я под ноги. — Таких сознательных... Только и смотрят где, сволота. Всё кругом колхозное, всё кругом моё.
— Так. Фамилия, адрес, — строго сказал Минька.
Абориген сглотнул и, выпучив глаза, громко икнул.
— Помрет еще, товарищ капитан, — сказал я. — Дать ему под зад, засранцу, и пусть валит.
— Высыпай, — равнодушно приказал Минька. — На землю, на землю. И иди себе. Пока я не передумал. Бумаги на вас больше изведешь.
Мужичок проворно опорожнил ведра и шмыгнул в кусты.
Персики, каждый размером с хороший кулак, были абсолютно последней пробы. Решив сегодня же наведаться сюда всей оравой, мы наполнили пакеты фруктами, а то, что не могло вместиться приговорили к уничтожению самым естественным образом. Приговор привели в исполнение незамедлительно и, не дожидаясь наверняка крикливой супруги незадачливого сборщика останков колхозного урожая, подались с отвислыми животами восвояси.
Домой тащились торной дорогой, через пыльный большак, через душный до рвоты магазин, нагрузившись «Мадерой» вдобавок ко всему. И если б не моя предусмотрительность, взяли б царевой жидкости несравненно меньше.
А всё русская ноу-хау: авоська-небоська. Нам не с горы, нам в гору пылить. И лучше взять сразу. Потому что про запас не получается. Всегда получается почему-то мало.
Кто эту, чисто русскую проблему — «что и требовалось доказать» развернет? Чтоб концы ровнехонько сошлись.
Кто возьмется?
Чтоб потом не говорили: перпетуум-мобиле, теорема Ферма...
8
Наутро была гроза.
Забеременевшее небо растащило от горизонта до горизонта немытыми, нечесаными, свалявшимися лохмотьями. А потом земле дали звона! Исхлестали заодно и залив. По первое число.
Моментально стало грязно до противности. Клейкое тесто, разведенное с неба посланной водичкой, налипало на обувь коровьими ошметками, и любое передвижение по пересеченной местности, становилось сродни переходу Суворова через Альпы. Деревья, кротко, по-монашески перешептываясь, старательно впитывали влагу всеми порами, слезно оплакивая то, что докатилось до земли. Море, утратив свой будничный беззаботный цвет, стало серьезно-серым, словно сбросило детскую карнавальную маску.
Но надолго никого не хватило.
Солнце, скобля запойную щетину на щеках, опухшей рожей выглянуло из-за туч и недовольно уставилось в свое рябое изображение на воде; ветерок тут же послушно угомонился, свернулся калачиком и улегся в первой же балочке, распустив сладкие слюни в мгновенном сне; море забыло про свои обязанности раскачивать рыбацкие лодчонки на волнах и воевать с берегом, а камни на побережье, из серых снова стали белыми, нагреваясь на глазах.
И отнюдь не посвежело.
А мы и не надеялись. Хотя в беседках, над крутым обрывом, там, где кроны деревьев заплетали прямые солнечные лучи в растрепанные косицы, от отполированных годами перил и досок поднимался пар и тянуло сыростью, намекая на прохладу.
На этот случай у нас были припасены карты.
Без карт на курортах — не курорт. Только самые неблагоразумные валяются с утра до вечера на горячем песке и всё только для того, чтобы тело болело от ожогов, кожа сползала с плеч лохмотьями и становилась морщинистой, как у черепахи Тортилы, чтобы болела голова от жары и к вечеру усталость сбивала с ног, будто отстоял смену у мартена.
То ли дело люди благоразумные: с по-о-озднего утреца, в той самой прохладе, в уединенной беседочке со вьюнком, под широким листом, с бутылью хорошего, казенного разлива марочного вина, затянувшись сизым беломоро-балтийским дымком питерско-урицкой набивки, расписать по копеечке...
Це-е... Це гарно.
А если еще к обеду, когда от трех бутылок вина остались одни только приятные воспоминания, а солнце-паразит отрабатывает своё как предписано, подрядить плотника-сантехника, со смешным отчеством Ильич, с пятилитровым алюминиевым бидончиком, но не к теплой бочке, а туда, где эти бочки наливают, и Ильич без всяких, потому как в доле, садится на свой древний «Ковровец» и через полчаса уже трындычит обратно и тут же несет приятную тяжесть в холодильник к мясным тушам, где за двадцать минут процесс уже становится необратимым, то це уже не гарно, це важно.
Вот тут можно уже и в полемику не вступать: не с кем. За стакан с потными бисеринками и двухсантиметровой кружевной пеной, эти, с пляжа, зуб с фиксой отдадут.
Лучше пиво в руке, чем девица вдалеке.
Одно только.
Пиво на вино — говно, вино на пиво — диво. А у нас как-то только первая половинка, у нас по-другому как-то и не получается.
Карты — вещь распевная. Непосвященному не интересная, не шахматы — через плечо любопытные не заглядывают, «ходи конем» не подсказывают, да и не на что тут глядеть, для стороннего соглядатая процесс скучен. А вот разговор под карты хороший идет. Хоть партитуру пиши.
— Сон мне сегодня снится, — рассматривая карты и перекладывая их для удобства по ранжиру, говорит Маныч. — Снимаю я на югах комнату. Комната, как комната. Цветы на окне. Один живу, как сарданапал. Хозяин — мужик какой-то, но дело не в этом. Приходит к нему сын. То ли на побывку, то ли дезертир. Военный, короче. Форма, погоны. И тоже живет, девок вечерами водит, горькую пьет. Я ему как- то говорю, слушай, мол, а чего ты так долго в отпуску? Уж с месяц, поди? Он отвечает: а, ерунда, команда номер шесть. Ну ладно. Мне чего? Я в эти дела не лезу. Шесть, так шесть. И всё. Он дальше живет, я своими делами занят. Еду, снится, всё там же, в метро. Откуда метро? непонятно.
— Обычный сюр.
— А в вагоне солдаты. Молодые парни, несколько человек. Пьяные — в хлам. Я им говорю: ребята, осторожней, патруль ведь заберет. Они: а, нас не заберут. Я говорю, почему? всех кто бухой без звука берут! Ложили мы! заберут! команда номер шесть, отвечают. Мы сами кого угодно заберем! А что это, набрался нахальства, команда номер шесть, спрашиваю? Они гогочут: врожденный сифилис! Во сон! Ты понимаешь? Врожденный! Надо же додуматься!
— Ты, Маныч, смотри, сон, он может и в руку. Как рыбка, на заветное место сесть.
— В Америке, я читал, журнал есть: покупают сны у населения и печатают.
— В Америке. Америка-то здесь причем?
— Просто Америка. Континент, между прочим.
