сообщил, что попал туда из трудколонии, а в трудколонию угодил за хулиганство. Отец погиб на фронте, мать умерла. Потом новичок посмотрел на наши лица и скучно добавил, что он был тогда еще глупый. Осведомился насчет зарплаты, попросил аванс и ушел в барак, где ночевали вновь прибывшие.
Вечером по пути в кино мы заглянули туда, чтобы узнать,
как устроился наш рабочий класс. В бараке дым коромыслом. В одном углу играют в карты. Судя по азарту, — в «очко». В другом нудно тянут рыдающую песню «Будь проклята ты, Колыма…».
Наш Валька пел тоже. Мы позвали его, опросили, получил ли койку. Когда уходили, Сергей с насмешливой улыбкой похлопал Вальку по плечу и посоветовал: «Ты вроде парень хороший, так не пой лучше эту песню. Ее поют только те, кто Север с самолета видел. Если тянет на блатное, кричи лучше «Мурку». Ты же эту Колыму-то не видал, а проклинаешь». Валька забормотал в ответ что-то невразумительное и покраснел.
«Машины не ходят сюда, бредут, спотыкаясь, олени…» — донеслось нам вслед из барака.
Нас эта история не испугала. Черт его знает, почему и как это бывает, но в девяноста случаях из ста за недолгую дорогу на Север даже самые спокойные и мирные люди успевают проникнуться патентованным полублатным колымским шиком. Теряют его уже здесь на месте так же быстро, как и приобретают.
Удивительный был сегодня вечер. Впервые со дня нашего приезда перестал идти снег, туман уполз куда-то на восток, к острову Святого Лаврентия. Дикая, вся в темных сердитых нагромождениях скал Колдун-гора придвинулась к поселку, а рядом с ней ласковым и благодушным увалом приткнулась Пионерская сопка. Времени до кино было много, и мы прошлись по магазинам. В крохотном темно-синем ларечке белокурая, очень симпатичная девушка продавала винтовки, высокие кожаные сапоги, торбаза. Длинная нарта была прислонена к забору, и, видимо уставшие до крайности, собаки лежали, удобно уложив головы на вытянутые лапы.
В порту на той стороне бухты старательно махал длинной рукой подъемный кран. Розовый вечерний отсвет лежал на темном льду. Было очень тепло.
— Вот в такое время, — оказал Виктор, — я, пожалуй, твердо верю, что если здорово захотеть, то можно добиться в жизни всего. Смешно, да? Может, я сказал не так, но лезут в голову всякие мысли…
— А чего ты хочешь добиться в жизни? — спросил Сергей.
— Я не всеобъемлющий Аристотель и не так-то мне просто ответить. Можно так… Все мы сейчас инженеры, несомненно любим свое дело. Стало быть, следующая ступень — аспирантура, кандидатская диссертация. Но есть тут для меня одна закорючка. Я совершенно уверенно чувствую себя инженером, начальником партии. А кто мне скажет, какой выйдет из меня кандидат наук? Может быть, я сейчас как раз стою на лучшем своем уровне, как говорят борцы, работаю в своем весе. Так стоит ли тратить годы, отнимать место у других парней только для того, чтобы удовлетворить тщеславие, заработать приставку к своему имени?!. Наукой можно заниматься и просто так. Сколько замечательных людей двигали науку вперед, не имея никаких званий научных! С другой стороны, должен же человек как-то утверждать себя на земле…
Непривычная исповедь Виктора нас немного удивила. Возможно, потому, что все мы думали о другом… Мимо быстро прошла стайка девушек. Вместе с ними был наш новый рабочий Алексей Чернев. Одна из девиц громко смеялась, манерно откинувшись назад, а Лешка что-то объяснял ей, засунув руки в карманы плаща.
— Прощается с красивой жизнью наш интеллигент, — сказал Сергей-младший. — Отличный рабочий класс у нас нынче будет. Один приблатненный, а второй, кажется мне, из голубоштанных последователей Ремарка.
— Послушаешь тебя, так что ни парень в двадцать лет, то либо стиляга, либо начинающий уголовник, — буркнул Виктор.
Мы вошли в клуб. В клубе были другие ребята из нашей экспедиции, и, как всегда, спор разгорелся с новой силой.
— Надоело слышать эти пошлости. Стоит человеку чуть одеться по моде, как на него сразу же вешают ярлык: стиляга. Неужели же мы должны ходить в костюмах наших предков-бояр, в шубах с рукавами до колен? Существует общеевропейский, что ли, стандарт современной одежды, и я не вижу оснований, почему мы, русские, должны его чуждаться.
— Высказался! Сейчас даже в самых заурядных лекциях по эстетике признают, что по одежде нельзя судить о духовном мире человека. Тут гораздо глубже причина. Вот ты скажи мне, отчего даже в нашей стране, где равенство положено в самый принцип государственного строя, одни имеют возможность сосать коктейли, утонченно толковать о Бодлере или щеголять знанием на память самых мудреных джазовых мотивов, другие в это же время вкалывают за милую душу на заводе, после дремлют от усталости на уроках в вечерней школе? Отчего так может быть? Скажи? Где же равенство? За что вздымалась чапаевская шашка?
— Кончайте вы, Цицероны, звонок уже!
— Равенство — не уравниловка!
— По моему, самое лучшее было придумано в древней Спарте. Там юнцов само государство держало в абсолютной строгости, и из них выходили люди…
— Спарта была военным государством. Не годится для примера.
— Чудаки, вы забыли, что у нас еще социализм. От каждого по способности…
— Ты лучше вторую половину этой фразы вспомни!
— Верно насчет Спарты. Надо создать поколение сильных.
— Давайте Хрущеву пошлем петицию: пусть сделают у нас для всех от семи до семнадцати единую систему воспитания. Единые школы со строгим всесторонним развитием человека. Вот будут парни выходить оттуда! Плечи в сажень, все мастера спорта и знатоки Баха, Блока и вообще всего, что есть хорошего на свете…
Потом начался сеанс, и мы увидели на экране, как изящная, вполне московского вида девица смотрит с недоумением и болью на очень деревенские и очень архаичные сапоги пожилой' колхозницы. Удивительная, как будто вышедшая из-под кисти Поленова или Левитана картина утра в деревне!.. Казалось, никакая высоковольтная мачта, никакой экскаватор никогда не смогут что-то внести, что-то исправить в этой со времен Мономаха и Никиты Кожемяки одинаковой картине русской природы.
Я даже забыл о том, что в двухстах метрах за стеной клуба все еще розовеет лед Берингова моря и спрятанная между кочек березка скрывает крохотные листья…
7-го и ю н я. Ветер! Наконец-то желанный северный ветер! Он вынесет лед из бухты, и «Мышонок», как окрестили мы свой незамысловатый пароходик, двинется в путь. У нас лихорадка. Надо успеть все получить на складах, упаковать, погрузить, уложить, учесть. Все мы похожи сейчас на сумасшедших. Спать хочется, как ночному сторожу. Вчера всю ночь наливали в бочки солярку для тракторов.
Шла бы вся жизнь вот в таком темпе! Наверное, тогда бы на всем белом свете был уже коммунизм, так как сроки истории сократились бы впятеро… Сплю.
«…По рыбам, по звездам проносит шаланду…».
Завтра отплываем! Прощайте, сопки Провидения, прощай, Колдун-гора. Звезд нет — полярный день. А в трюме нашей шаланды — ящики, тюки, просто свертки. Это уже не абстрактные листки фактур и накладных, а реальный, на ободранных наших спинах перетасканный груз. Резвимся от радости, как молодые тюлени. Мы все с нездоровым любопытством присматриваемся к поведению наших новых «работяг». Они не так уж скверно выглядят. Валька — молодец. Тощий, кривоногий, но сильный. С ним хорошо работать в паре. Тезка мой — Лешка тоже ничего. Это стало заметно, когда он сменил свои устрашающие меха на такую же телогрейку и кирзачи, как и у нас. Мне нравится его лицо. Возможно, потому, что в нашей кампании испытанных здоровяков эта фигура выглядит несколько странновато. Неужели и мы вот такими приходили в институт?..
1 1 и ю н я. Ура, ребята! Плывем совсем как в кино: «Тихий вперед! Самый тихий!».
Ленивое крошево льда окружает нашего «Мышонка», но он осторожно, как человек, входящий в комнату, где спят, раздвигает, расталкивает белые створки. Белые двери в невидимые приключения грядущего лета приоткрывает нам пароходный нос. У меня сегодня лирическое настроение. И вот отчего.
