большими, громкими, абсурдными созданиями, которые делают ненужные вещи и сами не знают, чего хотят. В детском садике Илью и других детей заставляли спать, когда светит солнце и те, кто спал сверху на двухъярусной кровати, мочились во сне на нижних. Детей выводили каждый день на прогулку в один и тот же тесный кирпичный дворик, который обстреливали чем попало ребята постарше из соседней школы, находящейся за низким забором. Илью насильно кормили сопливой кашей, которую не хотели есть даже дворовые коты. А однажды, особо старательная воспитательница, запихивая в рот яичницу не голодному мальчугану, проколола тому вилкой насквозь язык. Дома, стоя в наказательном углу за то, что не хотел идти с мамой к ее знакомым, мальчик Илья думал: «В чем же смысл? В чем логика? Она все рано ушла сама».
Илья был не по годам сообразительным мальчиком и старшая сестра, которая впоследствии стала преподавателем, нещадно эксплуатировала ясный ум ребенка. Она устроила ему домашнюю гимназию, украв Илюшино детство. До поступления в школу Илья научился читать, писать, проводить вычислительные операции с двухзначными цифрами и отжиматься двадцать пять раз от пола. Илья был рад только одному — у пьяницы отца никак не доходили руки сделать дома турник. Вследствие неуемного воспитательного инстинкта сестры, который с каждым годом прогрессировал, Илье учеба сдавалась без боя, а учительский авторитет был пустым звуком. Уроки вызывали у него сонливость, одноклассники — раздражение, а непонимание логики общественной жизни и поведения людей росло, как снежный ком, сброшенный с Эвереста. Утверждение приятеля, что весь мир говно, а люди суки, не удовлетворяло Илью. После окончания школы, Илья стал естествоиспытателем. Он перепробовал все алкогольные напитки и наркотики, тусовался с мажорами в элитных ночных клубах, пил в наливайках со старыми алкашами и движнячил с торчками по наркоманским притонам. Но никакой разницы между психологией людей, относящихся к разным социальным классам, не увидел, кроме наличия денег у первых и отсутствия денег у вторых. Пользы от своих изысканий он не получил, только заработал хронический гастрит и условный срок на два года за пьяную драку с нанесением тяжких телесных повреждений. После этого инцидента Илья решил приостановить свои изыскания. Он долго боролся с навязчивой мыслью поступить в институт на кафедру психологии. Его незримая борьба настолько затянулась, что он слету загремел в армию. О логике мира пришлось забыть на полтора года. Просто было опасно для здоровья думать об этом. После дембеля, подпитываемая армейскими впечатлениями, активизировалась жажда познания причин и следствия человеческого поведения. Илья сдался и решил выучиться заочно на психолога. Сейчас ему писали диплом, а сам Илья на практике изучал отклонения человеческих особей от общепринятого социумом психического поведения.
Илья заварил крепкий чай, выскреб на тарелку прилипшую к сковородке яичницу с переваренной вермишелью, полил все это дело кетчупом, майонезом и начал неспешно завтракать. Жил Илья один, в единственной комнате хрущевки. Мать после смерти отца повторно вышла замуж за еврея и уехала на ПМЖ в Австралию, оставив Илье трехкомнатное родовое гнездо, которое он успешно сдавал в аренду. Старшая сестра-преподаватель жила у мужа-бизнесмена и на часть денег с аренды жилья не претендовала. Так что Илья мог полностью посвятить себя познанию смысла бытия, не отвлекаясь на мелочные финансодобывающие телодвижения.
Сложив грязную посуду в мойку, Илья бросил в рюкзак книги Фрейда и Пелевина, цифровой диктофон и две пачки синего «Честерфилда». Грязная осенняя улица была пустынна — жители города смотрели свои воскресные сны в теплых квартирах. Илья натянул ближе к глазам козырек кепки, засунул руки в карманы потертой кожаной куртки и, ссутулившись, пошлепал тяжелыми ботинками по лужам в сторону автобусной остановки. Фрейда он брал на каждую рабочую смену для мусоров — смутно знакомая фамилия автора внушала доверие блюстителям закона и не допускала возможности потрошить книгу, в корешке которой Илья перевозил домой из больницы применяемые не по назначению лекарственные препараты. Маршрутный автобус привез его на окраину города, Илья вышел напротив комплекса старинных построек, служивших в позапрошлом веке казармами для кадетов артиллерийского училища. Он прошел через массивную арку с чугунными воротами, свернул на аккуратную асфальтированную дорожку, проходящую через зеленый тихий парк с могучими платанами, удобными скамеечками и влажным озоновым запахом. Сложно было себе представить, что за стенами патриархальных зданий мечутся на грязных простынях пациенты с помутненным разумом. В душных, провонявших человеческими выделениями палатах с зарешеченными окнами, стонут, кричат и скрипят зубами сотни изолированных от мира людей.
Илья остановился возле обшитой металлом двери, вдавил черную кнопку звонка и подкурил сигарету. Через минуту дверь со скрипом открылась, выпуская плотного краснолицего мужика в белом медицинском халате.
— Привет, Студент, — мужик вдохнул полной грудью свежий воздух.
— Здорово, — ответил Илья, — все тихо?
— Сейчас — да, — санитар облегченно выпустил струю дыма из густых, пожелтевших от никотина усов. — Ночью привезли двух новеньких. Буйные быки. Один уже успокоился, а второй в отключке — мычит и срет всю ночь. Срет и мычит.
Илья недовольно скривился:
— Вы убрали все?
— Убрали, — вздохнул санитар. — Но вонь стоит… — протянул он и сплюнул на зеленую лужайку.
Илья вдохнул свежий осенний воздух, вошел в проем двери. Маленький предбанник уводил налево в большую общую столовую, справа протягивался длинный зеленый коридор, огороженный от предбанника металлической решеткой из арматурных прутьев. Санитар воткнул в круглую скважину двери «Г»-образную ручку и впустил Илью в запахи больницы. Справа коридор освещался через большие, зарешеченные густой сеткой окна, по левую сторону находились палаты для больных. В первой лежали на обследовании мелкие уголовники, во второй — неизлечимые, но тихие больные, третья палата была самой большой — надзорка. Все новоприбывшие пациенты помещались сюда, а потом, через две недели, переводились в следовавшие за надзоркой помещения. Или не переводились. Один из таких больных встретил Илью фальшивым пением:
И сразу, без паузы, перешел:
Певец имел вечно опухшее от побоев лицо, щелочки глаз из-под нависших век подсматривали за миром, и напоминали плохо слепленные, разварившиеся пельмени. Но сейчас больной торжественно смотрел перед собой, вытянувшись, словно офицер на параде. Из клетчатого, криво, через пуговицу застегнутого пиджака, торчал засаленный воротничок розовой рубашки.
— Заткнись, — прикрикнул усатый санитар на психа. Тот быстро юркнул под кровать.
Вонь в палате стояла, как в студенческом сортире. Ее источник, привязанный мягкими широкими ремнями к железной койке, лежал с открытыми глазами, уставленными в потолок. Голое тело прикрыла застиранная, почти прозрачная простынь. Илья, согнувшись, приблизил лицо и заглянул в ничего не
