— Да вот я-то как раз не вспоминаю. А она при каждом удобном случае мне это говорит. И отца ни вот что не ставила.
— А он-то, можно подумать, ее ставил… Разве только в угол ставил.
Нина легонько усмехнулась. Как-то очень осторожно, как будто одергивала себя: мол, не до смеха сейчас. Я уже почти час сидел где-то напротив них, чуть-чуть наискосок, рядом с заплаканным стариком примерно моего возраста. У него явно кто-то умирал, и я чувствовал, что мне тоже полагается плакать, — как и ему, как и твоим сестрам, но глаза у меня были суше кактусов, что стояли у тебя на подоконниках. Я думал о том, на что подписался, решив в тот день помочь тебе донести до подъезда пакеты с мясом. Вот я похоронил первую жену, теперь теряю вторую, не успев толком обрести. Что же дальше — так и умирать в своей трехкомнатной квартире? Где именно? В зале перед телевизором? На кухне с закопченной сковородкой в руках? В ванной, поскользнувшись на мокром полу и ударившись башкой о раковину? Или в доме престарелых, куда меня заботливо определят собственные дети и будут исправно платить, навещать два раза в месяц, как ты навещала доживающего Вовку?
Эля достала косметичку с зеркалом и начала промакивать салфеткой влажные глаза. Очевидно, от слез у нее размазалась тушь. “Вот, сейчас она возьмет помаду и начнет подводить губы”, — подумал я, и спустя буквально несколько секунд у Эли появилась в руке помада, и она, округлив губы, начала мазать их. От этого они становились темно-бордовыми и как раз подходили к ее большой дамской сумке.
Нина сидела, обхватив ладонью подбородок. Она уделяла меньше внимания своей внешности, но выглядела при этом лучше сестры. Интересно, почему ее назвали Ниной? Иногда бывает, что имя так идеально подходит к человеку, будто придумано специально для него. Тихая, незаносчивая, неглупая. Нина, одним словом.
— А как я за ним ходила, за сынком ее, когда он еще мелкий-то был? — Эля отложила зеркальце и застыла с помадой в руке. — Еще фотография даже есть: я пишу сочинение, и он на коленях у меня сидит.
— Я чего-то не помню такого…
— Конечно, ты не помнишь! Ты к тому времени уже уехала, а я еще дома жила. А Валя с Вовкой на заработках как раз были. Вот мы и жили вчетвером: я, он и родители. Мать ему кофты вязала…
— Да и я вязала…
— Вот и довязались…
— Ладно, Эль, че теперь говорить? Что сделано — то сделано. Главное, чтобы он теперь раньше времени ее на тот свет не отправил.
Эля тяжело вздохнула.
— Это ведь как надо избаловать человека, чтобы он стал такой сволочью... Ладно, поди, не отправит. Мужик-то ей на что — может, защитит?
Защитит… Если только вовремя вооружиться кочергой или охотничьим ружьем — тогда я бы сам его подстрелил. Потом, когда время придет.
17
В кино меня всегда смешили и даже раздражали постельные сцены. Ну, хорошо: зеленоватый свет падает на их тела. Они лежат в обнимку, отходя от только что свершившейся оргии. Она сонно дышит ему в плечо, и ее волосы рассыпаются по измятой подушке. И вот они лежат и обсуждают: куда лучше поехать летом в отпуск.
А теперь как на самом деле. Жутко хочется спать, потому что позади — целый день, неважно, проведенный в разъездах или на скрипучем кресле перед телевизором. Я кладу ладонь на твою полную морщинистую грудь, потом целую тебя в губы, понимая, что ничего лучше нам в жизни уже не осталось. У тебя короткие, свалявшиеся волосы, которые сыплются и сыплются на простыню и подушку. И ночнушку ты снимать не хочешь, потому что холодно, потому что за окном февраль — месяц, в котором никогда не бывает спокойно.
Я часто говорил себе и до сих пор говорю: вот у меня есть трехкомнатная квартира на втором этаже, участок 6 соток с синей дощатой будкой, “Жигуль”, вот уже несколько лет как считай не на ходу, двое детей, внучка… У тебя — двухкомнатная квартира в форме буквы “Г” на пятом этаже, которую круглые сутки атакуют ненасытные голуби. Ты, правда, жалуешься на то, что тебе никак не удается ее приватизировать, потому что если начать этим заниматься, то выяснится, что в свое время она досталась вам с Вовкой не совсем по правилам. Но вообще, сейчас уже никто не станет выкидывать на улицу пенсионерку, которой больше некуда податься, а после тебя будь что будет… Еще у тебя куча сестер, человек, которого ты называешь своим сыном… “Москвич” ты продала три месяца назад. Да, ну, конечно, пара-тройка сберкнижек, чтобы как-то обеспечить старость. Вот с таким грузом мы и подошли друг к другу и вцепились друг в друга, потому что больше идти некуда.
Когда-то давно мне было не так уж просто знакомиться с девушками. Нет, не то чтобы это выливалось в большую проблему, просто каждая новая оказывалась хуже предыдущей. Надя появилась тогда, когда я уже стал спокойным, как бегемот, и строил планы насчет распределения. Если честно, мне хотелось вернуться в Сибирь. В Москве все равно не оставили бы, а прозябать в грязных подмосковных городишках с топорщащимся асфальтом казалось равносильным ссылке. Конечно, я все это уже рассказывал тебе, но все-таки расскажу еще раз. Тем более ты все равно не услышишь через стену… Я надеялся, у меня будет возможность попасть в Новосибирск. Тогда на Оби только недавно построили Академгородок. Студенты получали на руки дипломы, собирались в бригады, выбрасывали окурки под колеса, набивались в жесткие плацкартные вагоны и уезжали на восток. Я с самого детства знал, что именно там, среди сосен и воды, можно жить по-настоящему.
Надя вышла из подъезда. Несмотря на апрель, было очень жарко, и я постоянно вытирал пот со лба и пил газировку из замызганных и захватанных автоматов. Влажную фуражку я держал на ладони. Рукава моей клетчатой рубашки были закатаны, и у меня было такое чувство, что мне кто-то пережал вены повыше локтей, чтобы были связаны руки. Надя вышла из подъезда того дома, в котором жил Митькин дядя. Она заблудилась и свернула не на ту улицу, потом забрела не в тот двор, заскочила в первую попавшуюся дверь, доковыляла до пятого этажа и засеменила вниз. А я стоял около скамейки и курил, выжидая, пока спустится Митька, который одалживал у дядьки деньги. Тогда мы еще дружили и болели за “Динамо”. До конца века было очень-очень далеко, и мы вряд ли подозревали, что он когда-нибудь может закончиться. Надя прошла мимо меня, замедлила шаг, повернулась, спросила дорогу, я ей ответил, она снова спросила… В общем, ничего особенного. Только уже через месяц я потерял лучшего друга и обрел жену. Она выбрала меня инстинктивно. Митька был гораздо лучше. Теперь-то я точно это знаю. Но тогда я мало о чем думал и только мял в руках мокрую от пота фуражку. Было сонно и жарко. Газеты писали о том, что в Сибири горит тайга, ее тушат с вертолетов и пожарных поездов. Лучших борцов с огнем награждали почетными грамотами и орденами. Я думал, что девушка, которую каждый день небрежно прижимаю к себе, всегда будет поправлять длинные темные волосы, и мы заживем как-нибудь стремительно и горячо, как в доменной печи или на асфальтовом солнцепеке. Но мы зажили обыкновенно — так, как это рано или поздно делает любой, потому что жить иначе нас никто не учил.
Я думал: хорошо, что мы такие, как все. Что ни у кого нет повода нас как-то выделить, позавидовать или пожалеть, в чем-то заподозрить. Я смирился с тем, что вернусь в дремучее, пахнущее кочегаркой Подмосковье, потому что после истории с Митькой ни о каком Новосибирске и речи быть не могло. Правда, Надю, заканчивавшую педагогический, грозились отправить в Акмолинск, к тому времени уже переименованный в Целиноград. Но меня мало вдохновляло освоение целины.
Мне нравилось, что меня называют “молодой специалист”. В этом было что-то школьное. Или пионерское. Одним словом, что-то такое, что не дает почувствовать себя обособленным, а ведь это чувство — предвестник одиночества, которого я боялся больше всего. Надя была хорошей учительницей. Я так думаю, потому что половина ящиков теперь уже рассохшегося письменного стола были завалены какими-то грамотами, на которых маячили черные буквы с завитушками. Я смотрел на новую Надину прическу — короткие волосы, мелко вьющиеся после химической завивки, — и думал: все как надо. Значит, я все делаю правильно.
18
Только сейчас я понял, что ты многому меня научила. Научила именно тому, чего во мне никак не мог разглядеть Митька. Если бы мы встретились сейчас, он бы, наверное, порадовался за меня. Уж кто-кто, а ты
