Кирилл Копылов-Масальский был художником такого калибра, что восхищаться им следовало вне зависимости от того, что именно он “накрасил”.
— Старик, я тут накрасил картинку, — небрежно ронял мэтр, и старик, будь ему даже двадцать лет от роду, начинал восторженно кивать головой. Критику Копылов не воспринимал в принципе, а чужие успехи были для него словно отравленные стрелы.
— А! А! — страдал Копылов, морщась и слушая, как хвалят других. На совместных пресс-конференциях он всегда говорил: — Если ко мне нет вопросов, тогда я пошел.
И громко двигал стулом — чтобы ножка проскребла по полу, как звуковой сигнал последней возможности.
Копылов-Масальский ревновал славу ко всем, даже к Ренуару и Леонардо да Винчи, но в атмосфере искусственного почитания и обожествления талант (а он у него, несомненно, был) художника поник и увял, как цветок, подаренный не от чистого сердца. Тяжелее всего приходилось ему в последние годы, когда над миром взошла слава Анны Венецианян. Эта живописица всякий раз тупила глазки и признавалась, что ее мазня не идет ни в какое сравнение с картинками, которые накрасил Копылов. Что он — истинный Мастер, а она годится только для того, чтобы омывать ему кисти и ноги (насчет ног и кистей не знаю, но в мастерской у него Венецианян одно время совершенно точно мыла полы. Не исключено, что собственными юбками, — они всегда выглядели так, словно ими что-то вымыли. Причем не раз). Что он — это наше все, а она — ничье Ничто. Все попытки подхвалить художницу обращались в истерику — Анна кричала и билась, доказывая собственную беспомощность.
— Сжечь, сжечь эту картину! Я бездарность! Я недостойна даже докуривать за Копыловым!
Картины у Венецианян были изумительные. Странно, что она этого не понимала. Изумительные они были и в переносном, и в прямом смысле слова — актуальном для меня — “выживший из ума”. Образованная Гера Борисовна однажды провела прямую параллель между Анной Венецианян и Эрнестом Хемингуэем. Хемингуэй никогда не верил чужим похвалам — даже если от друзей. А еще у него была пейрафобия, боязнь публичных выступлений, — и это тоже про Анну. Надо было очень не любить в детстве маленькую девочку, чтобы из нее выросло такое мучительное создание.
— Так не пишите, раз бездарность, — резонно сказал ей однажды Арчибальд Самойлов, хмуря брови. Брови у него были такого же размера и разреза, как глаза. По две темные полосы, одна под другой, — не человек, тигр.
Анна Венецианян не послушалась, продолжала, по собственному выражению, марать холсты и домаралась до всемирной славы.
“Ужас! — писала Венецианян в своем блоге, ставшем местом паломничества нескольких тысяч поклонников актуального искусства. — Мою раскраску купил миллиардер Дэвид А. Прямо как-то неудобно, что эта мазня будет висеть на одной стене с Ван Гогом”.
Под верхним слоем недовольства собой у Венецианян лежал жирный пласт самовлюбленности.
А Копылов-Масальский, тот просто захлебнулся однажды от зависти к ней и умер, написав в последний день своей жизни “Портрет мертвой музы”, — именно так называлась та картина, которую принес домой мой муж.
— Ты должен выбрать одну из нас, — сказала я. — Вместе нам не выжить.
Я уже была беременна Тасей. А муж выбрал картину.
Когда мы разводились, в графе “причина расторжения брака” мы, не сговариваясь, написали: “Эстетические разногласия”.
— Придурошные, — вздохнула мама. — Ну хотя бы внука мне роди, Алешечку.
Я родила Тасю. Она своевольная, кудрявая, с такими голубыми глазами, что смотреть больно. В детстве один мальчик рассказал мне, что если долго смотреть в голубое небо, глаза станут такого же цвета. Я очень старалась, но глаза остались карими.
Голубчик Тася, понятное дело, мечтает именно о карих. Переходный возраст у нее начался в два с половиной года и продолжается вот уже десять лет. Я привыкла.
Весноватов нашел место для своей картины — между окном и работой Венецианян, которая не продается, но висит у нас как “знак вечной благодарности к первой галерее, где меня оценили по достоинству” (цитата из пресс-релиза, посвященного юбилейной инсталляции живописицы в музее МоМА. Копылов-Масальский на том свете скрипит зубами и вертится в гробу так громко, что пугает ворон и собак — на этом).
— Да, такое надо было разглядеть, — согласился Весноватов, пристраивая свой “Сон” рядом с “Анонимной бурей”. — Не сразу понятно что, но какие мазки!
Мазки торчат из картины, как иголки у шоколадного ежа, — их особенно хорошо видно сбоку. А я представляю себе гинеколога, повторяющего над стопкой расшифрованных анализов: “Ах, какие мазки!”
— Зоя, — погрозил мне пальцем Весноватов. — Осторожнее с мыслями. А это у нас что?
Он имел в виду застекленную витрину, в которой дружно соседствовали товары народных промыслов и кустарных усилий. Выживать надо, говорит Гера Борисовна и берет на реализацию валяных зайцев, серебряные бусы и уральские минералы на подставках.
ГББ презрительно морщатся на эту витрину, но директриса непреклонна. Все наши клиентки, орда крашеных блондинок на джипах, непобедимая армада толстогубых, как африканские божки, вечных девушек, все, вместе взятые, покупают не так много, как надо. А валяные зайцы и минералы — никогда не подведут.
Однажды я взяла в галерею Тасю, и та поделилась с Юлией Конурой, как ей хочется нормальную машину (у меня — ненормальная), айфон и одежду из бутика. Конура премило улыбалась, а потом заявила мне:
— Не представляешь, как тебе повезло! Сколько у ребенка желаний! Ярославе у меня так легко не угодить.
И царапнула ногтем по витрине, и войлочный заяц упал в обморок.
В зале появился Вась-Вась. До чего он рыжий и кудрявый — к такому нельзя привыкнуть.
— Ну, это не преступление, — опять укоряет меня Георгий Иванович. — Или вы подумали про Иуду?
Вась-Вась идет к нам замедленной походкой, какой ходят супергерои в американских фильмах.
— Какое преступление? — тревожно спрашивает он и даже хватается за кобуру.
— Да мы о своем, не переживайте, — смеется Весноватов. — Открывать пора?
Я ничего не успела, ничего!
Приехали журналисты, им пообещали, что будет сама Венецианян. Юлия Конура со своей Ярославой (она ее зовет “Ярослава у меня”. А про Россию говорит: “Эта страна”) властно отодвигают гостей и первыми входят в галерею. За ними идут остальные ГББ. Они похожи, как сестры, — удлиненные блондинки с раздутыми губами. Большая часть ГББ удачно развелись. Раньше было принято выгодно выходить замуж, а теперь — выгодно разводиться. Так, чтобы денег хватало и на губы, и на искусство. Искусство они постигают с помощью своей женской сущности — поправляют прически, глядя в отражения застекленных портретов.
Я приветливо встречаю ГББ и внезапно вспоминаю другой свой сон. Вокзал, поезд, вагоны с уютным желтым светом, хотя внутри, я знаю, ничего не поменялось со времен советской железнодорожной юности. Титан для кипятка, похожий на скульптуру Тэнгли, спящие старцы и Сусанны, рулеты из матрасов с начинкой из подушек, а также потная вареная курица в полиэтиленовом кульке. Я бегу к поезду, надо занять место, — и все бегут со мной, и ГББ, и Гера Борисовна, и Вась-Вась, и Жанусик, и мой муж Александр, и мама с Тасей за руку. Это такое счастье было — делать что-то вместе со всеми, а потом они успели занять места в поезде, а я — нет. Я стояла на перроне и смотрела, как проплывают мимо желтые, маслянистые от уюта окна, и плакала.
— Это был сон о смерти, — мягко говорит Весноватов. — У меня есть такая картина.
— Вы что, все мои сны нарисовали?
— Не только ваши.
