Сколько мне осталось?
— Мисс Фаринг, я не могу… Вы не должны предполагать… Пожалуйста, приезжайте в госпиталь. Здесь мы вам все объясним.
— А почему бы вам не послать «скорую»? Насколько вирус заразен? Насколько заразна я?
— Пока отмечена передача только посредством прямого контакта… Но нет, мисс Фаринг, вам просто обязательно нужно приехать. Ради вас и для блага общества. — Тоже любимая фразочка. Доктор так напуган, что лепечет довольно-таки бессвязно. — Мы можем вынести постановление о карантине. Хотя предпочли бы этого не делать. Мисс Фаринг, поскольку вы кое-что уже знаете, позвольте мне сказать одну вещь. Когда появляются первые симптомы, может быть уже слишком поздно.
«Утренняя тошнота, — подумала Сьюзен. — Совсем как у Ганса». Она все еще не чувствовала страха — скорее уж странный восторг. Тут таится очень зловещая тайна, и она сорвет с нее покров. Сорвет и закинет на самое небо. И это действительно будет «для блага общества». Она проверила, идет ли запись.
— Ладно, я еду. Но сперва я хочу услышать побольше об этом тафур-вирусе. Насколько я знаю, он может быть мистификацией. Видите ли, сам Ганс любил пошутить. А я, доктор Берман, чувствую себя превосходно. Можно сказать, я чувствую себя так, словно танцую в воздухе.
М. Рикерт
Холодные огни
Было так холодно, что с карнизов угрожающе свисали сосульки, похожие на ледяные кинжалы. На солнце они отламывались и вонзались в сугроб, а на следующее утро появлялись снова. Магазины по продаже мотосаней и прокату лыжных принадлежностей, переполненные до блеска начищенными снегоходами, шлемами, лыжными палками, вязаными шерстяными шапками и украшенными звездочками рукавицами, теплыми куртками и разноцветными ботинками, застыли в ожидании рождественских сугробов. Все были уверены, что хороший снег — это единственное, что необходимо для удачного зимнего сезона, до тех самых пор, пока наконец не наступала суровая реальность. Тогда рабочие принимались есть попкорн или сидеть дни напролет за картами, потому что было так холодно, что никому и в голову не приходило пройтись по магазинам, а тем более покататься на мотосанях. Машины никак не заводились, только глухо кашляли и фыркали, оставаясь при этом совершенно неподвижными. Автомобилисты звонили в «Трипл Эй», и в итоге линия оказывалась так переполнена, что им приходилось переключать звонки на компанию грузового автотранспорта в Пенсильвании, где женщина очень расстроенным голосом отвечала на звонки таким кратким предложением, что человек на другом конце провода вешал трубку и принимался названивать снова.
Было так холодно, что собаки, высунувшись было на улицу, немедленно принимались лаем призывать хозяев впустить их обратно в дом; снег пушистой шалью накрывал несчастных владельцев домашних животных, выгуливавших на поводке своих питомцев, в то время как запорошенная снегом собака поднимала заледеневшую лапу, прыгая в своеобразном ирландском танце и кружась, как это обычно делают собаки, пыталась найти наилучшее место для справления своих потребностей и в то же время высоко подкидывая лапы, чтобы не примерзнуть к земле.
Было так холодно, что птицы кусками льда падали с неба, и лишь их маленькие глаза оставались живыми и теплыми. Они смотрели на солнце так, словно старались постигнуть причину его страшного предательства.
В ту ночь столько льда скопилось на линиях электропередачи, что они не могли более выносить такую нагрузку, и целый штат погрузился во тьму, а в течение часа та же судьба постигла и телефонные линии. Многим людям последующая ночь принесла лишь несчастья, но у этой пары была теплая печь. Пламя, обнимая дрова, испаряло из них влагу, заставляло потрескивать березу и изгоняло морозный воздух, заставлявший людей даже в доме носить пальто и шарфы, которые они сняли, когда воздух наконец прогрелся. В такую ночь хорошо греться сготовленным на чугунной печи супом, наполняющим весь дом ароматом розмарина и запахом лука. Чудесно пить вино — бутылку красного они купили в свой медовый месяц и хранили для особого случая. Можно сидеть на полу у печки, подложив под спину диванные подушки, смотреть на язычки пламени в волнах жара, пока дом потрескивает и постанывает под грузом крыши, покрытой толстой коркой льда. Но эти двое решили рассказывать истории, те истории, которые только смесь холода и огня, ветра и молчаливой темноты могла вынудить их рассказать.
— Ты же знаешь, что мое детство прошло на острове, — начала она. — Я уже рассказывала тебе о запахе соли, и о том, как он до сих пор наполняет ароматом моря мое дыхание, о том, что звук воды в ванной может заставить меня рыдать. Ты знаешь, как перед тем, как птицы камнем падают с неба, их черные при обычном свете крылья становятся белыми, и как обычные звуки, издаваемые металлом, цепью, что тащит машина, лязг, с которым тяжелая кастрюля закрывается крышкой, становятся для меня звуками судов и лодок, покидающих гавань. Я уже рассказывала все это. Тебе стоит узнать еще кое-что. Мои предки были пиратами. Мы не были порядочными людьми, и все, чем владели, было украдено. Даже то, чем являлись сами. Мои волосы, например, эти белокурые локоны, не принадлежали никому из родственников, все они были черноволосыми и смуглыми, а достались от молодой женщины, которую мой прапрадедушка привез домой, чтобы у его жены была служанка. Но пленница оказалась совершенно бесполезной на кухне, хотя и обнаружила неслыханную страсть ко всему, связанному с земляникой, как ты понимаешь, к тем самым ягодам, которые я поедаю весь их короткий сезон. Боже, как чудесен их вкус, напоенный летом, вкус моей юности!
Теперь, когда я сказала тебе это, могу рассказать и все остальное. Эта белокурая девица в доме моего прапрадедушки, которая не могла ни шить, ни готовить, ни работать в саду, но которая любила землянику так, словно та давала ей жизнь, стала удивительно сведущей в распознавании любого, даже немного подпорченного фрукта. Она до последней ягодки проверяла все чаши, которые моя прапрабабушка приносила из сада, и выбрасывала те, что были слишком разбухшими или со слишком твердыми семечками, собакам, которые жадно их поедали, а затем падали, тяжело дыша, у ее ног и становились никуда не годными охотниками, так тяжела была в них сладость. Лишь отборные ягоды оставались в белой чаше, и их она съедала с таким наслаждением и так причмокивала губами и языком, что прапрадедушка, увидевший ее однажды за поеданием ягод, сначала бездумно, а потом и намеренно, сидя на солнце за кухонным столом и посасывая землянику, повелел всем пиратам красть как можно больше этих красных ягод. Он выторговывал их без всякой меры до тех самых пор, пока не превратился во всеобщее посмешище, а вся семья не разорилась.
Но даже этого было недостаточно, чтобы привести моего прапрадедушку в чувство, и он сделал единственное, что еще не было сделано на тот день и что, конечно же, не сделал бы ни один пират, который мог взять любую понравившуюся ему девушку, — он развелся с моей прапрабабушкой и женился на земляничной девице. Говорят, что она пришла на свою свадьбу в венке из веточек земляники и держала в руках земляничный букет, с которого даже во время священной церемонии не переставала поедать красные ягоды столь жадно, что, даже когда пришло время дать свое согласие, она смогла лишь кивнуть и улыбнуться ярко-красными губами цвета греха. Земляничный сезон очень короток. Рассказывают, что в
