него в мире нет ни друзей, ни товарищей:
- И, ви знаете, я таки очень ценю своё одиночество, - произнёс он в заключение. - Будьте здоровы.
На его лице я не заметил ни сожаления, ни огорчения, ни радости - абсолютное отсутствие каких- либо чувств и эмоций. Удаляясь от него медленными шагами по скверу, я напоследок обернулся, чтобы запечатлеть его в своей памяти. Старик уже дремал в своём кресле. Видимо, он действительно был по- своему счастлив.
Скверик упирался в боковую стенку довольно красивого здания, фасад которого, обращённый к морю, украшала великолепной работы широкая и высокая дубовая дверь с двумя довольно больших размеров окнами по сторонам. Одно время здесь был Торгсин - так назывался магазин, в котором товар отпускался за сданные золотые изделия, а название Торгсин означало 'Торговля с иностранцами'. В условиях преднамеренно организованного голода в стране в начале тридцатых годов, конечно же, ни о какой широкой торговле с приезжими иностранцами и речи быть не могло, тем более, что сами же власти ставили такие барьеры на пути этих самых иностранцев, что на любого появившегося у нас чужеземца (он сразу узнавался по одежде) все мы смотрели, как на диковинного зверя. Чтобы как-то продержаться в это тяжёлое время, люди относили в Торгсиновские магазины свои последние семейные ценности из золота, вплоть до обручальных колец, приобретённых, как правило, до революции. После революции обручальные кольца у нас не изготавливали и не продавали, усмотрев в них религиозно-обрядный атрибут, чуждый коммуно-пролетарскому мировоззрению. Только с начала пятидесятых годов понемногу начала возобновляться традиция обмена кольцами при бракосочетании. Как раз в это время одного моего близкого друга чуть не 'завалили' на аттестации при назначении его на более высокую должность из-за того, что он, будучи членом партии, начал носить на безымянном пальце правой руки обручальное кольцо. Этим самым он, видите ли, '...демонстрировал свою приверженность к старым церковным обычаям, что дискредитировало нашу партию в глазах беспартийной массы и призывало к возвращению в нашу среду мелкобуржуазных традиций'[1].
Насколько я помню, в нашей семье никаких золотых вещей не было, кроме пары маминых серёжек, так что услугами Торгсина мы не пользовались. Я только несколько раз с любопытством наблюдал, как сдаваемую золотую вещь проверяли с помощью какой-то жидкости, а затем взвешивали на очень красивых миниатюрных чашечных весах, находящихся обычно под стеклянным колпаком. Через несколько лет 'торгсины' были ликвидированы и в этом помещении открыли бильярдную. У моего друга Кемала дома был маленький бильярдный столик с железными шариками, который достался его матери, работавшей в столовой одного санатория, при списании отслужившего спортинвентаря. Мы отчаянно сражались на этом столике и мечтали когда-нибудь поиграть на настоящем бильярдном столе с шарами из слоновой кости. Тогда ещё хороших пластмассовых шаров не было, а гипсовые быстро крошились. Проходя мимо бильярдной, я частенько стал задерживаться у в входа и наблюдать за игрой взрослых. Мне очень нравилась эта игра, в которой сочеталась математическая точность расчета с глазомером и отточенной техникой исполнения удара. Постепенно я понял и то, что под внешне спокойными и даже вялыми движениями игроков вокруг стола и их философски-задумчивым взглядом на расположение шаров скрывается с трудом сдерживаемый азарт. Понял и то, что хотя официальная игра на деньги категорически запрещалась, настоящие игроки играли только на деньги, и, судя по еле заметным признакам, ставки иногда становились весьма высокими. За игрой обычных любителей наблюдать было не интересно: они много болтали, неприлично острили, вели себя развязно, и игра получалась какой-то неряшливой. И совсем другое дело, когда в игру вступали профессионалы. Умная, комбинационная игра, сопровождаемая время от времени ударами-шедеврами, просто завораживала... Всё это я вспомнил, остановившись перед закрытой дверью с занавешенными окнами. Огромное красивое помещение бездействовало.
Дальше мой путь лежал мимо небольшого магазинчика, кафе-мороженого и самого большого гастронома в городе. Над ним раньше располагалась довольно обширная площадка, принадлежавшая санаторию им. XVII партсъезда. (Господи! Когда же мы избавимся от этих дурацких названий? Это тот самый съезд, который был назван 'съездом победителей', проходивший в самом начале 1934 года. Не так важно, что впоследствии почти все 'победители' - участники съезда - были расстреляны.) На площадке обычно организовывались по вечерам танцы или какие-нибудь развлечения для отдыхающих под руководством культработников-массовиков. Снизу трудно было разглядеть, что стало с этой площадкой, да и мало это меня интересовало.
Вот я уже у поворота на Аутскую, переименованную в своё время в ул. Кирова. Старые жители Ялты очень долго привыкали к новому названию, а многие так и не привыкли и продолжали её называть по- старому - Аутской. На другом углу две примечательные для меня точки - аптека, дверь и витрина которой располагались со стороны Аутской, и небольшой магазинчик 'Союзпечать' с входом со стороны Набережной. В этом магазинчике много лет, до самой войны, проработала моя мама, и я там бывал не только частым гостем, но и продавцом, заменяя временами маму. Столько газет, журналов и книг мы перечитали, пользуясь магазином как своеобразной библиотекой, трудно даже себе представить. Всё новое попадало прежде всего в наши руки. Я с нетерпением ждал поступления очередных номеров журналов 'Вокруг света', 'Наука и жизнь', 'Смена', 'Техника молодёжи' и некоторых других, читал систематически 'Пионерскую правду', 'Комсомольскую правду', 'Советский спорт', нашу маленькую 'Курортную газету' и много других изданий, если там оказывалось что-нибудь интересное. Не пропускал шахматную литературу, следил за всеми турнирами и чемпионатами, о которых советского читателя считали возможным информировать, а информировали далеко не обо всех. Заграничные турниры либо не освещались вообще, либо освещались весьма скупо. О Ласкере, Капабланке, Лилиентале, Флоре, Кересе, Файне, Эйве, Решевском, Шпильмане, Тартаковере, Штальберге и других сильнейших шахматистах мира мы узнавали в основном тогда, когда они играли в наших турнирах, или в тех редких случаях, когда наши шахматисты выезжали за рубеж и имели возможность сразиться с ними. Имя Алёхина всегда упоминалось не иначе, как со словами 'эмигрант', 'белый эмигрант' и даже 'предатель родины', ещё больше доставалось Боголюбову, если по какому-либо случаю не удавалось избежать упоминания о нём.
Всё, о чём я вспоминаю, относится к событиям до осени 1939 года, то есть к тому времени, когда я ещё жил в Ялте. Позже, после известных событий по 'присоединению' Прибалтийских республик и захвата части Польши и особенно после войны, многие запреты и ограничения в отношении шахматистов стали ослабевать, так как для завоевания высшего титула в шахматах уже нельзя было оставаться в своей скорлупе. Гражданами нашей страны оказались Флор, Керес, Лилиенталь. Шахматисты СССР уже вовсю пробовали свои силы на международном уровне. Нашим кумиром, конечно же, был Ботвинник, мы все за него неистово болели...
Я остановился у витрины магазинчика и обрадовался, увидев за её стеклом стопы газет, журналов, книг - будто дохнуло старой Ялтой. Я почему-то представил себе, что, зайдя в магазин, увижу добрую, умную и не очень старую интеллигентную женщину, коренную жительницу города, с которой, может быть, даже удастся кое о чем поговорить. Если она давно работает в этой системе, возможно, она знала и мою маму. На такой лад, видимо, настроила меня неожиданная встреча и интересная беседа с хозяином медицинского измерительного комплекса. С этими мыслями медленно переступаю через две до боли знакомые ступеньки - и я в магазине. Прилавки такие же высокие, как и раньше, за ними на стуле или табуретке сидит женщина средних лет, которая что-то читает и не обращает на меня ровным счётом никакого внимания. Чуть оглядевшись, спросил у неё, нет ли свежего номера 'Известий'. Даже не посмотрев на меня и не отрываясь от чтения, она сухо и с раздражением произнесла: 'Всё перед вами, смотрите сами'. 'Значит, - подумал я, - зарплата не зависит от выручки'. Такое моё заключение подтверждалось и заметной захламленностью полок и каким-то общим беспорядком, из-за которого помещение магазина казалось гораздо меньше, чем в действительности. В хозяйке магазина, к сожалению, не было и малой толики от того портрета, который я только что нарисовал в своём воображении. Оставалось только глубоко вздохнуть и покинуть это негостеприимное заведение.
Выйдя из магазина, я опять вспомнил об аптеке и, пройдя чуть назад, заглянул за угол. Там действительно, как и раньше, находилась аптека. К ней в течение всего времени, пока я жил в Ялте, у меня сохранялось какое-то настороженное отношение, которое возникло под влиянием нечаянно услышанного разговора между моими родителями. В этой аптеке работал хорошо знакомый моему отцу человек по имени Джемиль. Я и сейчас довольно отчётливо представил себе стройного, красивого мужчину с вьющимися
