очень распространённым - из двенадцати юношей нашего класса курили только трое. Своим близким другом я бы Володю не назвал, но испытывал к нему определённые симпатии, видимо, из-за его покладистого характера, отсутствия всякой заносчивости, оригинального склада мышления и ненавязчивости.
Вот с этим-то Володей, возвращаясь после школы домой или просто прогуливаясь вечерами по Набережной, мы проходили по скверику нарочито медленно, чтобы нас заметил хозяин медицинского измерительного комплекса. У Володи с ним особые отношения - Володя создаёт ему своеобразную рекламу для привлечения клиентов среди праздношатающейся публики. Заметив нас, хозяин подмигивает и приглашает подойти поближе. 'Ну, что? Хотите дыхнуть?' - спрашивает с сильным южно-еврейским акцентом и жалуется: 'Ви знаете, сегодня что-то желающих совсем мало'. Нам хочется пожать силомер и дыхнуть в трубочку спирометра. С нас, конечно, он денег не берёт. Мы вначале стараемся создать некую атмосферу небольшого ажиотажа вокруг спирометра, будто соревнуемся, пытаясь обратить внимание проходящих мимо людей или отдыхающих на скамеечках в тени деревьев. Коронный номер приберегается к тому моменту, когда вокруг образуется хотя бы небольшая группа любопытствующих. Обычно Володя подходил к спирометру после того, как я при очень большом напряжении надувал 3800-4000 кубических сантиметров, соответствующих объёму своих лёгких. Перед тем, как начать дуть в трубочку, Володя несколько раз глубоко вдыхал воздух и основательно выдыхал, как бы очищая свои лёгкие. Затем, аккуратно и не спеша вставив кончик трубки в рот, начинал дуть так медленно, будто испытывал терпение окружающих. Вот внутренний бачок прибора начинает медленно подниматься, на шкале уже 4000, 5000, 6000... Все перестали болтать и уставились на стрелку указателя кубических сантиметров. А Володя продолжает дуть. Уже прошли 6500, приближаемся к 7000. Внутренний цилиндр уже почти весь выскочил из нижнего внешнего и начинает покачиваться, вот-вот вывалится из него. Прошли отметку 7000. Последняя точка на шкале - 7200. Достигли и её, и тут водичка, булькая, начинает выливаться через края нижнего цилиндра. Володя пожимает плечами, перестает дуть и виновато улыбается. После этого все, кто видел это чудо, выражают желание попробовать свои силы, а довольный хозяин прибора подмигивает нам и, долив воду в бачок, объявляет, что не возьмёт плату с того, кто повторит этот результат. А тем временем, заметив небольшую очередь и боясь пропустить что-нибудь интересное, подходят всё новые курортники...
Описываемая картинка, как живая, очень отчётливо проходила перед глазами, затем всё затуманилось, как наплыв в кинокадрах, и постепенно исчезло. В поле зрения появился опять одинокий человек со своим нехитрым измерительным хозяйством. Я постарался как можно внимательнее всмотреться в него, напрягая всю память, чтобы вспомнить какие-то характерные черты того довоенных времён человека, но уверенности во мне не прибавилось. Тогда я решился подойти и прямо спросить его самого, не работал ли он здесь лет 20 тому назад на этом же самом месте. Услышав шаги сбоку, он медленно повернул голову ко мне и произнёс:
- А ви, молодой человек, не хотите попробовать свои силы?
Как только послышалось это 'ви' и довольно резкое грассирование на 'р' в сочетании с очень характерными интонациями, у меня моментально исчезли всякие сомнения и, подойдя к нему, я достаточно уверенно ответил:
- Здравствуйте, мне кажется, что мы очень давно знакомы с вами.
- Ви меня извините, но я вас никогда раньше не видел. Я хорошо запоминаю лица людей.
И, чуть переждав, добавил:
- Ви хотите взвеситься или попробовать силомер? А может, хотите определить объём легких - так это мы тут же проверим.
- Да нет, всё это меня не очень интересует сейчас. Рассейте мои сомнения: вы работали на этом же месте до войны с этими же приборами? Мне кажется, что я вас знаю с тех пор.
- Да, я таки работал здесь до войны, но вас я совсем не знаю, ви извините.
- Это вы меня извините, что задаю вам такой вопрос. Я ведь тогда был ещё совсем мальчишкой, каких к вам подходили сотни, конечно же, вы не могли меня запомнить.
- Но ви ведь не местный житель, ви отдыхающий, приезжий. Я это вижу даже с закрытыми глазами. Откуда ви могли меня знать?
- Вы угадали, сейчас я действительно отдыхающий, но до войны я жил в Ялте. Я вас запомнил, потому что мы иногда у вас бесплатно пользовались спирометром. Мой товарищ выдувал до последнего деления, и все очень удивлялись... Вы сами иногда нас подзывали, чтобы подзадорить публику.
Тут он впервые изобразил на своём лице что-то подобное улыбке, так же, как и раньше, подмигнул и перебил мой рассказ:
- Постойте, постойте, молодой человек, я, кажется, таки вспомнил его: такой високий, очень худой блондинчик в чёрной куртке?
Я был до крайности изумлён тем, как его память могла сохранить такие подробности.
- Неужели вы помните его?
- Если ви слышите то, что я вам говорю, значит я таки помню. А как бы я это говорил, если бы не вспомнил? Чтобы ви знали - люди с таким объёмом легких встречаются не так уж часто. Я вам скажу прямо - передо мной прошли тысячи людей, а таких людей я встречал всего несколько человек.
Я его не перебивал, давая возможность ещё что-то вспомнить и вслушиваясь в его речь с такими характерными для южных евреев интонациями и оборотами. Он на несколько секунд умолк и, бесцеремонно оглядев меня с ног до головы, продолжал:
- А вас, ви извините, молодой человек, я совсем не помню. Ви же понимаете, сколько лет прошло... А где этот ваш товарищ сейчас?
- От него нет никаких сведений со времени окончания школы, т.е. с 1939 года. Я знаю, что он сразу же попал в армию, ему было тогда 18 или 19 лет. Он ещё не отслужил свой срок, когда началась война. После войны я почти всех оставшихся в живых ребят нашёл, вернее, узнал, кто где находится. А вот о Володе никто ничего не знает. Жалко, очень жалко, если он погиб.
Тут старик посмотрел на меня с сочувствием и вдруг предложил:
- Да ви садитесь, пожалуйста. Зачем разговаривать стоя, когда можно сидя?
Нетрудно было заметить, что кроме одного узкого креслица, на котором он сам сидел, другого места для сидения рядом не было, если не считать скамеек под деревьями, которые находились на некотором расстоянии от нас. Я подумал, что он приглашает меня там посидеть. Но он подмигнул и мигом привёл в приподнятое положение сидение на стойке для измерения роста и, пригладив дощечку рукой, сказал:
- Вот сюда. А я уже посижу в своём кресле, если ви не возражаете.
В продолжение нескольких десятков минут каждый из нас поочерёдно рассказывал что-то о себе, о минувших событиях, делился впечатлениями о современной Ялте. Из его рассказа я узнал, что он совершенно одинокий человек, каковым был и до войны. Ни родственников, ни близких друзей у него не было. Ему удалось в самом начале войны с первой же волной уехать из Крыма и, изрядно натерпевшись, всё же остаться в живых. Вернувшись в Крым почти сразу же после его освобождения, он без всякого труда вселился в свою же комнату в коммунальной квартире, проработал несколько лет в одном из санаториев сторожем, а затем, восстановив своё медицинское хозяйство, занялся прежней работой на прежнем месте. Я постарался узнать у него о судьбе родителей некоторых своих товарищей из еврейских семей, но он никого из них, как выяснилось, не знал. Обычно связи в еврейских общинах небольших городов бывают достаточно тесными, но оказалось, что он как бы составлял исключение и из этого правила. Я ему назвал около десяти фамилий родителей своих одноклассников, но ни о ком из них он ничего не слышал. Мне было известно, что Ада Николаевская со своей мамой, прекрасным человеком, очень известным врачом- рентгенологом, оставалась в Крыму. Родители Иськи (Исаака) Супоницкого (отец был одним из весьма уважаемых настройщиков фортепиано) также не смогли выехать. Родители лучшего ученика нашего класса Марка Комиссарова тоже оставались в Крыму. Много позже я узнал, что почти никому из родителей моих одноклассников не удалось избежать печальной участи еврейских семей.
Покидал я старика с какой-то щемящей болью в сердце, будто навек прощаюсь с близким человеком, хотя никакими особо располагающими к себе достоинствами он не обладал. Он воспринимался мною, видимо, как один из немногих сохранившихся живых реликтов, напоминавших о безвозвратно ушедшем светлом времени нашего юношества, и вместе с тем наш разговор заставлял вспомнить годы чудовищных злодеяний, которые обрушились на головы многих людей без какой бы то ни было вины с их стороны. Когда мы прощались, старик приглашал ещё навестить его. Он сказал, что из-за не очень приятного характера у
