Путеводитель по индейскому лесу

программным стихотворением “Цыганский Хлеб”:

Он солнце, что спит у меня на столе.

Не будет царя, при другом короле –

нас вместе снесут на кладбище:

всмотрись в эти злые глазища.

Увидь партитуру в зверином числе.

Корону ежа на усталом челе.

И нас, уходящих, как песня во мгле,

уже по колено в золе.

Ларчик открывается просто, и внутри него обнаруживается тотемное животное, покрытое лучами иголок. Цыганский хлеб – это ёж. Он уже появлялся в других стихах (“Ежик, вальсирующий”). И, будто бы предупреждая наши изыскания, автор начисто отрицает скрытую символику и прочую литературщину: нет, ёж – это ёж. Он ни на что не похож. Он – не символ веры, а живой зверек или сказочный персонаж, в которого верится априори.

“Мысль изреченная есть ложь”, – изрекает классик. “Сказка – ложь, да в ней намек”, – отзывается хорей, запомненный с детства. Сказка, легенда, песня – это воздух индейского леса, его язык, существовавший задолго до того, как “изреченная мысль” обросла такими категориями референтности, как правда и ложь. В этом дореферентном пространстве и обитает волшебное слово Вадима Месяца, возвратившееся к истокам:

Они должны бы вернуться Индейским летом,

по-нашему – бабьим летом. Это – вопрос

времени. Чероки вернутся.

И мы вернемся друг к другу.

Легенды всегда – всерьез.