Ужас в музее

Марш проводили его до Кейп-Жирардо, где он сел на дневной поезд, идущий в Сент-Луис. Они вернулись поздно вечером и, когда Маккейб поехал ставить машину в гараж, расположились на веранде — в тех же креслах у большого окна гостиной, где сидели Марш и Дэнис, когда я случайно подслушал разговор о портрете. На сей раз я решил подслушать умышленно, а посему тихонько спустился в гостиную и улегся на диване у окна.

Поначалу не раздавалось ни звука, но вскоре послышался шум передвигаемого по полу кресла, а потом тяжелое частое дыхание и невнятное обиженное восклицание Марселины. Затем Марш промолвил напряженным, почти официальным тоном:

— Мне бы хотелось поработать сегодня вечером, если ты не слишком устала.

В голосе Марселины звучали прежние обиженные нотки. Она говорила по-английски, как и Марш.

— Ах, Фрэнк, неужели тебя больше ничего не интересует? Вечно у тебя на уме одна работа! Разве нельзя просто полюбоваться волшебным сиянием луны?

Он ответил раздраженно — голосом, в котором помимо вдохновенной горячности явственно слышалось презрение:

— Волшебным сиянием луны! Боже мой, какая дешевая сентиментальность! Для человека, предположительно искушенного и утонченного, ты слишком увлекаешься самыми пошлыми трескучими фразами из всех, какие встречаются в дрянных бульварных романах! Перед лицом подлинного искусства ты болтаешь о луне, которая ничем не лучше любого паршивого прожектора в варьете! Или, может, она напоминает тебе о Вальпургиевой ночи и плясках вокруг каменных столбов в Отее?[77] А как ты была хороша, черт возьми! Как таращились на тебя жалкие плебеи! Но нет — полагаю, ты забросила все свои занятия. Магия Атлантиды и обряды поклонения змеелоконам не для мадам де Рюсси! Один только я помню Древнейших, что нисходили на землю через храмы Танит и гулкой поступью шествовали по твердыням Зимбабве. Но этих воспоминаний у меня не отнять — они воплощаются в образе на моем холсте… в образе, который олицетворит великие чудеса и тайны семидесятипятитысячелетней давности…

Марселина перебила со смешанным чувством в голосе:

— А вот теперь ты ударяешься в дешевую сентиментальность! Ты прекрасно знаешь, что Древнейших лучше оставить в покое. Всем вам следовало бы остерегаться, как бы я не произнесла древние заклинания и не попыталась вызвать к жизни силы, сокрытые в Югготе, Зимбабве и Р'льехе. Я думала, у тебя больше здравого смысла! Ты ведешь себя нелогично. Ты хочешь, чтобы я только и думала, что о твоей драгоценной картине, но при этом ни разу не позволил взглянуть на нее хоть одним глазком. Она постоянно закрыта черной тканью! Ведь это мой портрет — и думаю, ничего плохого не случится, если я увижу…

На сей раз перебил Марш, до странного резким и напряженным тоном:

— Нет. Не сейчас. Ты все увидишь в свое время. Ты говоришь, это твой портрет — да, отчасти так оно и есть, но на картине изображено нечто большее. Если бы ты знала, о чем я говорю, ты не выказывала бы такого нетерпения. Бедный Дэнис! Господи, как жаль!..

Его лихорадочно возбужденный голос возвысился почти до крика, и у меня вдруг пересохло в горле. Что Марш имел в виду? В следующий миг я понял, что он закончил разговор и входит в дом один. Хлопнула входная дверь, и на лестнице раздались его шаги. С веранды по-прежнему доносилось тяжелое, прерывистое дыхание раздраженной Марселины. Полный самых дурных предчувствий, я крадучись вышел из гостиной, ясно сознавая, что мне необходимо разведать еще много темных тайн, прежде чем я смогу со спокойной душой вернуть Дэниса домой.

После того вечера обстановка в доме накалилась до предела. Марселина давно привыкла к атмосфере лести и низкопоклонства, и несколько резких слов, брошенных Маршем, совершенно вывели из равновесия сию вздорную особу. Жить с ней под одной крышей стало просто невыносимо: поскольку бедный Дэнис находился в отъезде, она срывала дурное настроение на всех подряд. Когда же побраниться было не с кем, она отправлялась в хижину Софонизбы и часами разговаривала с чудаковатой старухой- зулуской. Из всех окружающих одна только тетушка Софи выказывала достаточно раболепные знаки почтения, чтобы угодить потребностям Марселины. Однажды я попытался подслушать их разговор и обнаружил, что моя сноха шепчет всякий вздор о «древних тайнах» и «неведомом Кадате», а старая негритянка завороженно раскачивается взад-вперед в своем кресле, изредка испуская восклицания, исполненные благоговейного трепета и восхищения.

Но ничто не могло поколебать ее собачьей преданности Маршу. Она разговаривала с ним неизменно ожесточенным, угрюмым тоном, но с каждым днем все больше подчинялась его воле. Марша такое положение дел премного устраивало, ибо теперь он мог заставить Марселину позировать в любой момент, когда на него нисходило вдохновение. Он пытался показать, что благодарен ей за беспрекословное послушание, но в нарочитой учтивости художника мне чудилось своего рода презрение и даже отвращение. Что же касается меня, я всем сердцем ненавидел Марселину! Сейчас уже нет нужды называть тогдашнее мое отношение к ней простой неприязнью. Разумеется, я радовался, что Дэнис находится в отъезде. В его письмах — не столь частых, как мне хотелось бы, — сквозили тревога и волнение.

В середине августа по нескольким случайно оброненным замечаниям Марша я понял, что картина почти закончена. С каждым днем художник приходил во все более сардоническое настроение, зато у Марселины расположение духа несколько улучшилось, ибо мысль о портрете, который она увидит в самом скором времени, тешила ее тщеславие. Я живо помню тот день, когда Марш сказал, что завершит работу в течение недели. Марселина просияла, хотя и не преминула метнуть на меня злобный взгляд. Мне показалось, будто черные крутые локоны, обрамлявшие ее лицо, дрогнули и напряглись.

— Я должна увидеть картину первой! — выпалила она. А потом с улыбкой добавила, обращаясь к Маршу: — Если она мне не понравится, я изрежу ее на кусочки!

Марш ответил с самым странным выражением лица из всех, какие я видел у него прежде:

— Не могу ручаться за твой вкус, Марселина, но клянусь, она будет поистине великолепна! Я не ставлю это себе в заслугу — искусство само творит себя, и данный шедевр появился бы на свет в любом случае. Потерпи еще немного!

Следующие несколько дней меня одолевали дурные предчувствия — словно завершение работы над портретом сулило некую катастрофу вместо долгожданного облегчения. Вдобавок от Дэниса довольно давно не приходило писем, и мой нью-йоркский агент сообщил мне, что он собирается предпринять поездку за город. Я мучительно гадал, чем же закончится вся эта история. Какое странное сочетание элементов — Марш и Марселина, Дэнис и я! В какую реакцию вступят они друг с другом в конечном счете? Когда мои страхи обострялись до болезненной степени, я пытался отнести все за счет старческой мнительности, но такое объяснение не удовлетворяло меня в полной мере.

IV

Катастрофа разразилась во вторник двадцать шестого августа. Я встал в обычное время и позавтракал. Я чувствовал себя неважно из-за боли в позвоночнике, которая сильно беспокоила меня в последнее время, а порой становилась просто невыносимой, вынуждая меня принимать опиаты. Внизу никого не было, кроме слуг, но я слышал, как Марселина ходит в своей спальне. Марш ночевал в мансардной комнате, смежной со студией; с недавних пор он начал так поздно ложиться, что редко просыпался раньше полудня. Около десяти часов боль обострилась до такой степени, что я принял двойную дозу опиата и прилег на диван в гостиной. Уже погружаясь в забытье, я слышал шаги Марселины наверху. Бедное создание — если бы я только знал! Видимо, она прохаживалась перед зеркалом, любуясь собой. Это было на нее похоже. Тщеславная до мозга костей, она упивалась своей красотой, как упивалась всеми маленькими удовольствиями, какие мог предоставить ей Дэнис.

Я проснулся незадолго до заката и по густо-золотому свету солнца да длинным теням за окном мгновенно понял, сколько часов я проспал. Поблизости не было ни души, и в доме царила неестественная тишина. Однако откуда-то издалека до меня доносился чуть слышный вой — прерывистый, тоскливый вой,