счастливы.
Пока мы были в окопах, нас очень беспокоили фашистские снайперы и нередкие попытки фрицев прощупать надежность нашей обороны сильными артналетами, после которых, как правило, происходили наскоки больших, иногда до роты, групп с танками.
Здесь я впервые увидел, как против танков воевали зенитчики, стоявшие на позициях непосредственно за нашими окопами. Их скорострельные пушки встретили немецкие танки меткими выстрелами прямой наводкой, и сразу несколько машин загорелись, а остальные бросились наутек. Атака немцев захлебнулась, не успев докатиться до наших траншей. Потом еще не раз мне приходилось быть свидетелем применения зенитных средств против наземных целей, и всегда это вызывало восхищение.
Подобные немецкие наскоки на нашу оборону были похожи на разведку боем с целью выявить нашу систему огневых точек, а заодно и захватить 'языка'. Однако на нашем участке им этого так ни разу и не удалось, хотя о том, что кое-где их попытки были не безрезультатны, до нас слухи доходили.
И я еще тогда подумал: хорошо, что не согласился на требование Батурина часть изрядно поредевшей роты разместить во втором эшелоне при создании ротного опорного пункта (РОП). Отпор немцам теми немногими огневыми средствами, которыми рота располагала тогда, мы давали надежный, и фрицам ни разу не удавалось приблизиться к нам даже на расстояние броска гранаты. Показалось мне, что и Батурин понял это, поскольку он не поднимал больше вопроса о РОПе. У меня уже были более или менее скомплектованы два взвода, и ко мне в роту был назначен из батальонного резерва новый командир взвода старший лейтенант Ражев Георгий Васильевич, человек веселый, общительный и, как выяснилось позже, уж очень неравнодушный к женской половине человечества, да и к спиртному тоже. И стала рота наша под командованием одних старших лейтенантов 'старлеевской', как говорили флотские штрафники.
Мощные артналеты иногда приводили к серьезным потерям. Люди гибли не только от своей неосторожности или небрежности. Были случаи и прямого попадания крупнокалиберных снарядов и мин в окопы и легкие земляные укрытия. Леса поблизости не было, а для построения надежных землянок ни бревен, ни досок нам брать было неоткуда.
В один из таких налетов был серьезно контужен и Георгий Ражев. Недели две он почти ничего не слышал, но в лазарет или в медсанбат уходить не соглашался. Так и командовал!
Но особенно мне запомнилась гибель Кости Смертина (не помню его бывшего офицерского звания, знаю только, что он не был старшим офицером, а был то ли лейтенант, то ли капитан). Он был в роте одним из наблюдателей. В тот день я был рядом с ним и параллельно тоже вел наблюдение с биноклем. Мне удалось обнаружить хорошо замаскированную позицию немецкого снайпера. И я предупредил об этом Костю, посоветовав ему вести себя более осторожно может быть, этот снайпер за кем-то из нас охотится.
Мое предположение не замедлило подтвердиться: я едва успел присесть, как над моей головой просвистела пуля. Мне и здесь повезло, как часто это случалось со мной. А Смертина я не успел заставить присесть: он хотел, видимо, тоже посмотреть, откуда ведет огонь снайпер. И вторая пуля угодила Косте прямо в середину лба. Он как-то медленно сполз на дно окопа, будто осторожно сел, поднял кверху необычно забегавшие глаза, а его губы стали шептать что-то бессвязное, непонятное. Лицо его быстро стало приобретать какой-то пергаментный оттенок. Индивидуальный пакет был при мне, и я попытался наложить повязку на его, казалось, такую маленькую рану, из которой медленно струилась кровь. Сразу вспомнилось, как нас еще в средней школе обучали по программе ГСО ('Готов к санитарной обороне') накладывать на голову повязку, называемую 'шапкой Гиппократа'. Но ничего не помогло. Умер Костя. Жаль его было как-то особенно. Может, потому, что я не успел его вовремя одернуть, а может потому, что последняя минута его жизни окончилась прямо на моих руках, но мне не дано было понять, что он хотел сказать невнятным шелестом губ, и своими выразительными голубыми глазами.
Фамилию же Кости я запомнил, наверное, потому, что девичья фамилия бабушки моей по материнской линии тоже была Смертина. Когда он прибыл во взвод, который формировался еще до выхода на Нарев, я даже поинтересовался его родословной, чтобы установить, не родственники ли мы. Но если у моей бабушки была часть крови хакасской, заметно были выражены восточные черты лица, характерный разрез карих глаз и четко обозначенные скулы, то этот парень был родом из Ярославля и черты лица его были совсем другими, какими наделял я в своем воображении древних русичей.
В связи с этим случаем хочется еще вот что вспомнить. У нас в батальоне не было принято надевать стальные каски. Считалось каким-то шиком, что ли, обходиться без них, хотя они на батальонных складах были, и наши снабженцы не раз их нам предлагали. Не знаю, откуда пошло это пренебрежение к каскам, но было оно стойким. И мы, офицеры, своим, как теперь видится, неразумным примером, наверное, тоже поддерживали эту не очень правильную традицию.
Не думаю, что в случае с Костей Смертиным каска могла сохранить жизнь, ведь пуля попала ему чуть- чуть выше переносицы и каска все равно не прикрыла бы этого места. Но даже после этой трагедии касок так никто и не надевал...
А вот еще некоторые подробности фронтового окопного быта.
Поскольку наступала зима, а окопной жизни пока не было видно конца, мы, как могли, устраивали свое жилье. Отрывали подбрустверные ниши, но не более чем на два человека, хорошо помня трагический случай с Иваном Яниным. Какими-то невероятными путями, включая ночные вылазки за передний край к остаткам разрушенного войной сарая, который немцы держали под постоянным контролем и периодически эти развалины обстреливали, бойцам удавалось раздобыть то обломки досок или жердей, а то и целые горбыли. Добываемый с большим риском 'строительный материал' позволял даже сооружать примитивные землянки, наподобие той, в которой размещался я со своей ротной ячейкой управления. Эти укрытия позволяли хоть на какое-то время либо спрятаться от мокрого снега, либо просто обогреться и даже чуть- чуть обсушиться.
В стенке землянки делали углубление с отверстием наружу под дымоход и жгли в этой 'печурке' все, что может гореть: обертки от пачек с патронами, какие-то щепочки, палочки, солому, кустарник и др. Но что меня поначалу не только удивило, но даже напугало - жгли в этих примитивнейших очагах обыкновенные толовые шашки (конечно, без взрывателей!). Тол в огне плавился и довольно медленно и чадно горел, отдавая более или менее значительное количество тепла. Но страшно было то, что если вдруг в огне оказался бы случайно хоть один, пусть даже пистолетный, патрон, то он сыграл бы роль детонатора, и тогда... Нет, уж лучше не фантазировать дальше. Поэтому, узнав о таком способе отопления, я приказал взводным офицерам строжайше контролировать этот отопительный процесс. Не дай бог, если вместе с обертками от просмоленных патронных пачек попадет туда хоть один патрончик!!!
Дверей в земляночках, естественно, не было, входы в них завешивались обыкновенными солдатскими плащ-палатками, плотными, светонепроницаемыми, поэтому, когда не топилась 'печь', и когда нужно было написать письмо, докладную, или боевую характеристику на бойца, пользовались, как встарь, лучинами.
К тому времени имевшиеся в небольшом количестве у нас трофейные парафиновые плошки давно были израсходованы, и идею их замены подсказал нам Валера Семыкин, передавший мне большую катушку трофейного телефонного провода, который имел плотную резиновую изоляцию и просмоленную оплетку. Подвешивали этот провод под потолком так, чтобы один конец его был несколько выше другого, и поджигали его верхнюю часть. Огонь, постепенно пожирая оплетку с изоляцией, перемещался вниз по проводу. Нужно было только вовремя потянуть обгоревшую часть провода с катушки, лежащей здесь же, в землянке. Света было не ахти как много, но зато вони, а особенно копоти - хоть отбавляй.
Утром, выходя из землянки, мы часто были похожи не то на чертей из преисподней, не то на не виданных еще нами воочию негров. И стоило больших трудов снегом с мылом содрать с лица эту ужасную маску. Хорошо, если выпадал снежок, тогда он, свежий, еще не запорошенный пороховой гарью, был нам отрадой.
Здесь, в окопах Наревского плацдарма я встретил свой очередной день рождения - 18 ноября. Исполнился мне тогда 21 год. Мы в войну так стремительно взрослели, что, казалось, уже прожили большую, долгую жизнь и чувствовали себя далеко не юношами, каковыми в действительности были.
Мой новый взводный Жора Ражев сообщил мне, что штрафники мне, еще совсем юному, присвоили почетнейшее, и не только по моему мнению, звание 'батя'. А кое-кто, учитывая мое заботливое отношение к штрафникам, которое во мне воспитали своим примером и комбат Осипов, и генерал Горбатов, и маршал
