ответственности за самосуд, независимо от обстоятельств, при которых это, не дай бог, произойдет. Касперович, понимая это, стал провоцировать часового демонстрацией попыток совершить побег и даже начал разбирать черепичную крышу и швырять черепицей в часового. Тот немного потерпел, призывая арестованного к порядку, но в конце концов не выдержал и выстрелил в него, ранив в плечо.
Пришлось отправить Касперовича в ближайший лазарет, держать там охрану, так как даже в столь тяжелое военное время по каким-то правилам считалось, что раненого или больного нельзя судить, а тем более казнить. И пока его там не подлечили, выездной сессии трибунала так и не было, а что случилось в конце концов с ним, так и не знаю. Не до него было, другие события отвлекли от этой истории.
Тогда комбат, уже в середине февраля поставил мне задачу: добраться до наших тыловых подразделений, оставшихся в тех польских деревушках, в которых все мы находились перед наступлением на Варшаву (так я тогда и не понял, почему это задание Батурин поручил мне, фактически уже полностью освободив от той странной должности при Бельдюгове). А задание это заключалось в том, чтобы сориентировать оставшихся там работников тыловых служб, куда им следует продвигаться, чтобы соединиться с основными службами и штабом батальона.
Оставшегося за начальника этого тылового подразделения старшину Ферманюка я сориентировал, передав ему карту с нанесенным на нее маршрутом движения до Кутно. А сам без предварительного согласия комбата и под свою личную ответственность решил дать крюк и заехать в госпиталь к Рите. Ну хотя бы посмотреть на нее, поскольку госпиталь все еще оставался на прежнем месте, в Лохуве, несмотря на то что линия фронта уже далеко продвинулась на запад.
Но получилось совсем не так, как предполагал. Рита, бросившись ко мне и повиснув на моей шее, вдруг запросилась уехать со мной в штрафбат. Видимо этот вариант она уже обсуждала с мамой, так как та, к моему удивлению, ее просьбу поддержала. Еще не зная, как на это отреагирует мой комбат Батурин, я согласился на эту 'двойную игру', опасаясь, что будет нелегко уговорить начальника госпиталя на этот шаг.
Однако совершенно неожиданно для меня начальник госпиталя (а им был капитан медицинской службы Нисонов), приняв нас без проволочек, сердечно поздравил с недавней фронтовой свадьбой и, почти не раздумывая, дал свое 'добро' и приказал кому-то срочно оформить соответствующие документы. Такое бесконфликтное разрешение, казалось, очень непростого вопроса, как мне потом рассказала Рита, объяснялось просто: она поставила в известность и мать, и начальника госпиталя о том, что собирается уехать к мужу на фронт, где бы он ни находился и чего бы это ей ни стоило.
И вот в наших руках то ли отпускной билет, то ли предписание 'убыть к новому месту службы в в/ч 07380'. И буквально в этот же день без каких-либо прощальных церемоний Рита, собрав свои нехитрые вещички в рюкзачок, была готова к 'свадебному путешествию в штрафбат'.
Пошептавшись о чем-то с матерью и братишкой и совсем накоротке расцеловавшись со своими девчушками-подружками, под одобрительные напутствия высыпавших из помещения госпиталя врачей, сестер и некоторой части раненых, Рита прощально помахала им рукой, и мы тронулись в путь на поиски попутной машины. Добравшись до какой-то железнодорожной станции, мы к своему удивлению узнали, что в сторону фронта уже ходят поезда. В товарном вагоне, под стук колес, прижавшись от холода друг к другу, мы поехали на запад, не представляя себе сюрпризов и финала нашего путешествия. Я постоянно сверял по карте, совпадают ли попадавшиеся названия станций с нужным нам направлением. К счастью, пока все совпадало. Где-то, не доезжая до Кутно, поезд встал, поскольку там железная дорога еще не была восстановлена. Далее мы добирались попутными автомобилями.
Штаба батальона на прежнем месте не оказалось, он ушел уже вперед. Но сюда, к счастью, к тому времени добрался Ферманюк со своей небольшой автоколонной, и мы, уже сообща, получив сведения у местного военного коменданта о дальнейших пунктах следования штаба, отправились в путь.
Судя по карте, где-то не очень далеко должна быть уже и граница Германии, логова того самого зверя, который три года терзал нашу советскую землю, и сейчас пришло время расплаты за злодеяния. И хотя мы много месяцев ждали этого момента, наступил он все-таки как-то внезапно. Переехав невзрачный мостик через не менее невзрачную речушку, мы увидели большой стенд с такой, кажется, надписью: 'Вот она, проклятая Германия!' и сразу же за мостом, на повороте дороги бросился в глаза стандартный столб с уцелевшим еще немецким указателем: 'Berlin...km' и привязанной уже кем-то из наших дощечкой с броской надписью по-русски: 'На Берлин!!!'.
Проехали еще немного и вдруг перед въездом в какое-то селение увидели несколько стоявших машин и около них группу военных. Остановились и мы. Пошли с Ритой и Ферманюком узнать, можно ли ехать дальше. Подошли ближе и... остолбенели от страшного зрелища: поперек дороги уложены пять или шесть обнаженных людских трупов, среди которых были женщины, подросток и даже ребенок лет 6-7. Видимо, это была семья. Лежали они лицом вверх, строго в ряд, и их тела были вдавлены в землю. Судя по следам танковых гусениц, какой-то наш танкист таким образом отомстил Германии за фашистские злодеяния на нашей земле, а может и за погибшую от рук гитлеровцев свою семью.
...Рита отвернулась, уткнулась мне в плечо, ее тело стало содрогаться в едва сдерживаемых рыданиях. Я отвел ее к нашим машинам и постарался успокоить. А она сквозь всхлипывания все повторяла: 'Ну, зачем же так! Ну, зачем!!!'.
А в танкисте этом, совершившем такое злодеяние, подумал я, говорила, наверное, не просто ненависть, а злоба нечеловеческая, которую понять еще можно, но оправдать - нельзя! Конечно, война прошлась по каждому из нас тем самым, окровавленным немецким сапогом. Всякий знал и помнил, как эсэсовские живодеры и головорезы истязали женщин и детей, сжигали живьем и вешали, умерщвляли их в душегубках. Забыть этого нельзя и через века. Простить тоже. Но мы же не фашисты, нельзя же уподобляться им...
Объехали мы это страшное место, сделав солидный крюк по целине. И долго еще молчали. Рита то и дело всхлипывала, а меня занимали воспоминания и размышления, ох, какие нелегкие.
Да, конечно, мы ненавидели фашистов беспредельно. И высоту накала этой ненависти трудно было как-нибудь снизить, особенно когда вступили на землю врагов наших. Вспомнились и мои собственные слова, написанные в том же Кутно:
...каждый потерял, кто дочь, кто сына,
кто старушку-мать или отца
и за этот произвол звериный
мы клялись бить гадов до конца.
Да, а теперь 'вот она, проклятая Германия'. Невольно считаешь это тем рубежом, к которому так долго и упорно стремились все мы, но до которого не довелось дойти многим и многим нашим воинам, сложившим головы далеко отсюда - в Белоруссии, под Сталинградом, на Украине и на этой, чужой нам польской земле. Полегли они во имя всех нас, чтобы мы дошли сюда. Лежат они в болотах и лесах, на дне оврагов и в заснеженных полях. И кто знает, найдет ли их кто-нибудь когда-нибудь, чтобы передать весть о том, что добрались мы, наконец, до самого исчадия зла. Мы помним всех вас поименно и именно сейчас, вступив на землю врага, говорим: и ваши жертвенные имена переступают ныне эту черту, этот рубеж вместе с нами, ибо без последнего в вашей жизни шага не дойти было бы сюда и нам.
И еще помним мы клятвы над могилами друзей боевых - отомстить! И наше безудержное стремление к уже не такой далекой Победе - воплощение наших клятв.
Трудно, конечно, удержать от подобного всю армию, воевавшую почти 4 года. Но воевали-то мы не с немецким народом, а с его армией, агрессивной, преступной, потопившей в крови жизни миллионов советских людей - и женщин, и стариков, и детей!
И ведем борьбу на уничтожение фашизма и войск его, олицетворяющих звериный, кровавый гитлеровский 'новый порядок'. Но помним слова: 'Гитлеры приходят и уходят, а народ германский остается'.
Наверное, не единичные такие случаи, какой видели мы здесь, и вынудили Ставку Верховного Главнокомандования вскоре издать строжайший приказ о жестоком наказании, вплоть до расстрела, тех, кто будет вымещать свою, пусть и понятную, ненависть к фашизму на мирном населении. И, как показало время, это обуздание эмоций мстителей очень быстро дало свои результаты. Насколько действенным был этот приказ, говорит то, что уже к началу Берлинской операции к нам в штрафбат поступило несколько человек, осужденных за подобные действия.
