мелодии кантабиле. Ритм ее часто сбивается. Зато в основе ее — факты. Я внезапно влюбился в факты, голые факты без всякой выдумки. Факты — упрямая вещь, от них не убежишь.
Я спрашиваю себя, не следует ли мне опередить время и наметить финал. Но я и сам не знаю еще, чем все это кончится. К тому же я понимаю, что должен идти шаг за шагом, как то определено часами: любая букашка подчиняется ходу времени. Поэтому мое первое условие — не торопиться, хотя меня сжигает нетерпение рассказать об этой девушке.
Эта история тронула меня до глубины души. Я понял, что каждый прожитый день — это день, украденный у смерти. Я не интеллектуал, я пишу сердцем. То, что я пишу, скрыто туманом. Слова — это музыка неровных колеблющихся теней, это кружево, звуки органа. Я боюсь произносить слова; это вибрирующая сеть безгранична, нежна и размыта, ее контратон — низкий и мощный звук боли. Я ценю мужество и попытаюсь найти в этой истории жемчужное зерно. Я прекрасно понимаю, что забегаю вперед и играю в мяч без мяча. Действие — это реальность? Клянусь, эта книга написана без слов. Это немая фотография, это тишина. Эта книга — вопрос. Подозреваю однако, что длинное вступление понадобилось мне для того, чтобы оттянуть начало моей скромной истории, потому что я боюсь. До того, как эта машинистка вошла в мою жизнь, я был человеком, пожалуй, несколько самодовольным, несмотря на неудачи в литературе. Дела обстояли так хорошо, что я уже начал беспокоиться: ведь слишком большой урожай может сгнить.
Вдруг мне ужасно захотелось перечеркнуть мною самим установленные границы. Это случилось, когда я решил писать о реальности, за которой я не могу угнаться. Не важно, что имеется ввиду под словом «реальность». Неужели мое повествование будет мелодраматичным? Такая тенденция существует, но в то же время я буду писать жестко и сухо. По крайней мере, я не прошу о снисхождении и не вымаливаю милостыню, я переношу пресловутую боль с княжеским достоинством.
Так. Кажется, у меня меняется стиль. Но дело в том, что я пишу только то, что хочу, я не профессионал: мне нужно рассказать об этой девушке, иначе я задохнусь. Она обвиняет меня, и единственное средство оправдаться — написать о ней. Я пишу живыми и грубыми мазками. Я буду сражаться с фактами, ведь факты — упрямая вещь, как я уже говорил. Хотя я хотел бы, чтобы, вдохновляя меня, звонили колокола, пока я предсказываю настоящее. И чтобы ангелы летали, как прозрачные осы, вокруг моей пылающей головы, потому что она в конце концов стремится стать «вещью в себе», это очень просто.
Неужели действия опережают слова?
Что значит «писать»? Писать — значит называть вещи своими именами. Любое явление имеет название. И если такового не существует, его надо выдумать. Этому нас учил ваш Бог.
Почему я пишу? Прежде всего потому, что я постиг дух языка, а иногда именно форма определяет содержание. Я пишу не из-за девушки, меня принуждает к этому «высшая сила», или, как говорят в официальных документах, «сила закона».
Да, моя сила в одиночестве, я не боюсь ни гроз, ни мощных порывов ветра, потому что я сам — частица ночной темноты. Тем не менее, я не переношу свист в ночи и шаги. Мрак? Это напомнило мне об одной моей возлюбленной: какой мрак таился в теле этой девушки-женщины. Я никогда ее не забывал: нельзя забыть того, с кем спишь. Это как клеймо, выжженное на теле, и все, кто получил его, убегают в страхе.
Хочу в этой связи поговорить о девушке с северо-востока. Дело в том, что она, как бродячая собака, управлялась на расстоянии исключительно самою собой. Она сократилась до размера самой себя. Так же и я с каждым новым крахом сокращаюсь до самого себя, но все же хочу вместить весь мир и его Бога. Хочу добавить в плане информации о девушке и о себе, что мы оба живем только в настоящем, потому что «всегда и вечно» есть день сегодняшний и «завтра» тоже станет «сегодня», и вечность — это положение дел в данный момент.
И сейчас я испытываю неловкость, когда пишу об этой девушке. Вопрос в следующем: как я пишу? Я утверждаю, что пишу на слух, как на слух понимаю английский и французский. Что побудило меня писать? У меня больше денег, чем у тех, кто умирает с голоду, что делает из меня человека, в некотором роде, бесчестного. Но я лгу только в определенных случаях. Когда я пишу, я никогда не лгу. Что еще? Да, я не принадлежу ни к одному социальному классу, я сам по себе. Высший класс относится ко мне, как к странному уроду, средний — с подозрительностью, опасаясь, что я могу расшатать его устои, низший класс никогда не примет меня.
Нет, писать не легко. Писать тяжело, как крушить скалы. Но при этом взлетают искры и осколки, как блестящие клинки.
Ах, как страшно начинать, даже не зная имени этой девушки. Не говоря уже о том, что сама история приводит меня в отчаяние из-за своей чрезмерной простоты. То, о чем я собираюсь рассказать, может показаться простым и общеизвестным. Но разработка этой темы очень трудна. Ведь я должен сделать ясным то, что почти угасло и плохо видно. Грубыми пальцами нащупать невидимое в окружающей грязи.
В одном я уверен: этот рассказ связан с делом весьма деликатным — созданием личности такой же живой, как я сам. Позаботьтесь о ней, потому что я могу только показать ее так, чтобы вы узнавали ее, когда она, худенькая и легкая, идет по улице, едва касаясь земли. А что, если мой рассказ будет печальным? Потом я, конечно, напишу что-нибудь веселое. Почему веселое? потому что мне тоже приятнее петь осанну, чем рассказывать о проблемах девушки с северо-востока. И когда-нибудь мне это удастся.
А пока я хочу ходить голым или в лохмотьях, хочу, по крайней мере, раз в жизни узнать вкус просфоры, или, как говорят, отсутствие всякого вкуса. Съесть просфору — значит почувствовать самое безвкусное безвкусие и мыться без мыла и воды. С моей стороны это будет мужественный поступок, ведь я отказываюсь от привычных комфортных ощущений.
Сейчас я чувствую себя совсем не комфортно: чтобы рассказывать об этой девушке мне надо мужественно отказаться от привычных удобств: не бриться несколько дней, недосыпать и работать до изнеможения. К тому не одеваться в старое рванье. Все это для того, чтобы почувствовать себя в ее шкуре. Все же я знаю, что мне, возможно, придется более убедительно подать себя социальным кругам, которые решительно протестуют против тех, кто пытается сейчас пробить непробиваемую стену.
Все это так, рассказ есть рассказ. Но прежде всего я не должен забывать, что слово есть результат слова. Слово должно быть похоже само на себя. Достичь этого — мой первейший долг перед самим собою. И слово не может быть приукрашенным и искусственно пустым. Ну,а еще я хотел бы достичь некого утонченного чувства, но чтобы эта утонченность не ломалась на всем его протяжении. И в то же время я хочу достичь силы тромбона, чей звук, сочный и низкий, мощный и незамутненный, который ни с чем не спутаешь, вызывает у меня «из-за нервозности обстановки, связанной с работой над книгой» приступы неконтролируемого смеха, рвущегося из груди. И я хочу принимать свою свободу, не думая, как другие, что жизнь — это безумие, сумасшествие. Но, кажется, так и есть. Жизнь лишена логики.
Эта история будет результатом моего перевоплощения в других и моей материализации в объекте. Да,и, возможно, постижением сладкозвучной флейты, вокруг которой я обовьюсь гибкой лианой.
Но вернемся в сегодняшний день. Потому что, как известно, сегодня — это сегодня. Меня не понимают, и я слышу, как темнота смеется надо мной отрывистым смехом. И мерные шаги за окном. Мне страшно. Хорошо еще, что все, что я хочу написать, несомненно, каким-то образом написано во мне. Мне нужно только перенести все это на бумагу с деликатностью белой бабочки. Мысль о белой бабочке пришла мне в голову, когда я подумал, что девушка может выйти замуж, и представил ее, худенькую и легкую, в подвенечном платье: ведь она как девственница будет венчаться в белом. Или она вообще не выйдет замуж? Я держу в руках ее судьбу, но понимаю, что не могу распоряжаться ею по собственному желанию: я следую фатальному предначертанию, я обязан найти правду, которая опережает меня. Почему я пишу о девушке, которая живет в такой неприукрашенной бедности? Наверное потому, что в ней — мое убежище и еще потому, что в нищете тела и духа я открываю святость, я хочу почувствовать дыхание моей дали. Чтобы стать больше, чем я есть, ведь я так ничтожен.
Я пишу, потому что мне нечего делать в этом мире: я лишний и мне нет места на земле людей. Я пишу потому, что потерял надежду и устал и не могу больше выносить рутину своего существования. И если бы не новизна, которая и есть творчество, я символически умирал бы каждый день. Но я готов скромно выйти через черный ход. Я испробовал почти все, включая страсть и отчаяние. И теперь я хотел бы иметь
