Для нее запах сырого мяса был ароматом, который придавал ей силы, как будто она наелась. Что касается Олимпико, то он хотел видеть мясника и его острый нож. Он завидовал мяснику и хотел бы быть на его месте. Вонзенный в мясо нож возбуждал его. Оба вышли из лавки удовлетворенные. Хотя она спрашивала себя: какого вкуса это мясо? А он: как люди становятся мясниками? В чем тут секрет? (Отец Глории работал в великолепной мясной лавке).
Она сказала:
— Мне будет так жаль себя, когда я умру.
— Глупости, если ты умрешь, то совсем.
— Тетя учила меня не этому.
— Ну ее к черту, эту твою тетку.
— Знаешь, чего бы я больше всего хотела? Стать артисткой кино. Я хожу в кино только в день получки. И выбираю самые дешевые кинотеатры. Я обожаю артисток. Ты знаешь, что Мэрилин была вся розовая?
— А ты — цвета грязи. Для артистки ты не вышла ни лицом, ни фигурой.
— Ты думаешь?
— Ну, ясно.
— Я не люблю, когда на экране показывают кровь. Я не могу видеть кровь, меня от этого тошнит.
— Тебя тошнит или ты плачешь?
— До сего дня меня, слава богу, еще ни разу не стошнило.
— От тебя толку, как от козла молока.
Думать — это так трудно, она не понимала, как вообще люди думают. Но Олимпико не только думал, но и употреблял в разговоре изысканные слова. Макабее никогда не забыть, как при первой встрече он назвал ее «синьорита», словно она была кем-то. И так как она была кем-то, то купила себе тюбик розовой губной помады. Их разговоры всегда были бессмысленными. Она прекрасно понимала, что никогда не называла вещи своими именами. И «любовь» она не называла любовью, называла «не-знаю-что».
— Слушай, Макабеа …
— Что слушать?
— О Боже! «Слушай» — не значит «напрягай слух». Так говорят, когда хотят привлечь чье-то внимание. Понимаешь?
— Все-все, до капелюшечки!
— Господи, до какой «капелюшечки», если я еще ничего не сказал! Так вот, слушай, я приглашаю тебя на чашечку кофе. Хочешь?
— А можно кофе с молоком?
— Можно, но за ту же цену. Если будет дороже, разницу заплатишь сама.
Макабеа не вводила Олимпико ни в какие расходы, за исключением того случая, когда он угостил ее кофе с молоком, который она насахарила так, что ее чуть не стошнило, но она пересилила себя, чтобы не опозориться. Она положила столько сахару, чтобы не упустить ни одной возможности.
А однажды они ходили в зоосад, причем она сама заплатила за билет. Животные поразили Макабею. Она была напугана и не понимала, зачем они существуют. А когда она увидела носорога — огромную, черную, круглую громадину, то со страху обмочилась. Носорог показался ей, прошу прощения, ошибкой Создателя. Но на самом деле она не думала ни о каком Боге, это была просто привычка. К ее величайшей радости Олимпико не заметил, что с нею приключилось, и она сказала ему:
— Я мокрая, потому что села на мокрую скамейку.
И он ничего не понял. И Макабеа автоматически вознесла благодарственную молитву. Это не было молитвой Богу, просто она повторяла то, чему ее учили в детстве.
— Жираф такой элегантный, правда?
— Глупости, животные не бывают элегантными.
Макабеа завидовала жирафу, который так высоко парил в воздухе. Заметив, что ее комментарии о животных не обрадовали Олимпико, она решила переменить тему:
— В «Радио-Часах» сказали одно слово, которое показалось мне таким изысканным — мимикрия.
Олимпико с подозрением посмотрел на нее:
— Разве порядочные девушки говорят о таких вещах? Знаешь, к чему это приводит? На Манге полно девиц, которые задают подобные вопросы.
— Манге — это пригород?
— Манге — это дурное место, туда ходят только мужчины. Ты не поймешь, но я тебе скажу одну вещь: еще встречаются дешевые женщины. Ты стоила мне дешево, одну чашку кофе. Я не буду больше на тебя тратиться, хорошо?
Она подумала: я не стою того, чтобы он за меня платил, ведь я описалась.
После дождя в Зоологическом саду Олимпико уже не был прежним: он вышел из себя. И позабыв о том, что сам говорил мало, как и подобает серьезному человеку, упрекнул Макабею:
— Черт побери! Ты же рта не раскрыла. Тебе что, не о чем слова сказать?
Тогда, расстроившись, она сказала:
— Слушай, император Карл Великий звался в своей стране Каролус! А ты знаешь, что муха летает так быстро, что, если бы она летала по прямой, то облетела бы земной шар за 28 дней.
— Это ложь!
— Вовсе нет, клянусь чистотой своей души, я слышала это по радио!
— Все равно не верю.
— Умереть мне на этом месте, если я вру. Пусть мои родители горят в аду, если я тебя обманываю.
— Посмотрим, останешься ли ты жива. Слушай, ты прикидываешься или на самом деле такая дура?
— Я не знаю, какая я, считаю, что я немного… Я хочу сказать, что я не очень хорошо знаю, кто я на самом деле.
— Но ты, по крайней мере, знаешь, что тебя зовут Макабеа.
— Это так. Но я не знаю, что внутри моего имени. Знаю только, что я никогда не была важной персоной.
— Так вот, запомни, обо мне еще напечатают в газетах, и мое имя станет известно всему миру.
Макабеа сказала Олимпико:
— Знаешь, на нашей улице есть петух, и он поет по утрам.
— Для чего ты выдумываешь все эти глупости?
— Клянусь, это правда. Пусть моя мать умрет, если я вру.
— А разве твоя мать не умерла?
— Ах, да … Правда…
(А я? Я, тот, кто рассказывает эту историю, которая не случилась ни со мной, ни с одним из тех, кого я знаю? Я ошарашен этой правдой. Неужели мой долг, причиняющий мне такую боль, в том, чтобы угадать во плоти ту правду, которую никто не хочет различать? И если я знаю о Макабее почти все, то это потому, что я случайно поймал взгляд одной изможденной девушки с северо-востока. Она послала мне этот быстрый взгляд всем телом. Что касается Олимпико, мне надо мысленно сфотографировать его лицо — ведь когда человека застают врасплох и рассматривают без предубеждений, его лицо говорит почти все.) Но теперь я опять исчезаю и возвращаюсь к этим двоим, которые силою обстоятельств были существами не совсем материальными.
Но я еще не объяснил Олимпико как следует. Он вышел из сертана Параибы и обладал стойкостью, рожденной любовью к этой иссохшей, потрескавшейся от засухи земле. Олимпико никогда не расставался с баночкой душистого вазелина, купленной на базаре в Параибе, и расческой. Он густо смазывал вазелином свои черные волосы, не подозревая, что эта слипшаяся сальная копна вызывает отвращение у кариок[11]. Он с рождения прокалился на солнце и был тверд как сухая ветка или камень, лежащий на солнцепеке. Олимпико мог спастись скорее, чем Макабеа, потому что совсем не случайно убил человека, своего врага, вонзив в укромном месте нож ему в печень. Он хранил это
