И зачем на тихой водеЗолотые кувшинки цвели.И остались в душе моейНедопетой песней без словПерезвоны далеких церквей.Пересветы арабских костров.Говорили о злобе пожарищ,В черном небе густела гроза.Говорили при встрече: «товарищ».Никогда не смотрели в глаза.Узнавали по голосу вестиМимоходом, на остром ветру.В мутном мраке фабричных предместийНаходили ограбленный труп.Рано, в сумерках, дом запирали,Спать ложились и света не жгли.По утрам в гимназическом залеПовторяли: «вчера увели…»И за наглым разбойничьим свистомОпьяневших от крови солдатЧетко слышался в воздухе мглистомНепрерывный и жуткий набат.В расплескавшейся мутной стихии.В первобытной, запутанной тьмеБыли ночи, как сны — огневые,были лица — белее, чем мел.И в рассветном молочном тумане,В час, когда расточается мгла,Где-то вспыхивала и рослаНапряженная радость восстанья.
1928
ТРОЕ
Где-то песни чужие звенят.День смеется, унылый, серый…И стоят на столе у меняУтка с ярмарки и химера.Здесь нас трое, и мы друзья.Скучно нам и немножко жутко.Здесь о нежном тоскую я,О Монмартре тоскует утка.И высовывая язык,Затая неистовый крик,Взглядом мудрым, высокомерным,Нас оглядывает химера.И проходит за часом час,И сверкает моя иголка.Тишина и покой у нас,Благодать во всем. Скучно только.И до боли чего-то жаль —Ведь у каждого есть потери:Утке хочется на Пигалль,На Ситэ — премудрой химере.Будет тихий, серый туман,Будет вечер, ненужный, длинный…Вероятно и я самаТоже стану игрушкой из глины.