Наблевал на ковер? Сцал на стены?
Это слово шокировало его. Она никогда не ругалась. Одно лишь слово «сцал» пленило его до смерти. Он знал, что рано или поздно она это скажет. У нее в сознании он был связан с мочой на стенах.
— Только подумать, я его любила, — продолжала она. И теперь ее голос налился печальной надеждой, которую он попытался с ней разделить. Может, это был шанс? — Только подумать, я позволяла тебе себя целовать и прикасаться к себе…
Ее руки обессилено болтались по сторонам, а затем она схватила себя за плечи.
— Джейн… — начал он, и это было все, что он смог сказать. Он не раз видел людей, в конфузных ситуациях теряющих дар речи, и в точности знал, что это означает. Ему нужно было сказать слишком много — в свою защиту, даже когда он был беззащитным, не мог говорить, не мог подобрать слова и даже если находил их, то не знал, как это выразить и с чего начать.
— Меня от тебя тошнит, — сказала она, вздрогнув, будто ярость одних лишь ее слов на самом деле вызывала в ней тошноту. — Я не хочу тебя больше видеть. Мне захотелось, чтобы ты вошел сюда лишь один раз. А теперь — вон отсюда. Вон из моего дома. Вон из моей жизни…
Сломался ли у нее голос, или это было ее последнее слово?
Он не знал. Все, что он знал, так это то, что он сказал: «Джейн…», и не был в точности уверен, что смог бы что-нибудь произнести затем, и что попытался что-нибудь сказать. А в последствии и не мог вспомнить об этом. Он лишь помнил ярость на ее бледном лице, глаза, которые сверкали, но в них были не огоньки, а отблески льда. Он лишь помнил, как стоял молча, будто его огрели оглоблей по голове, а затем он развернулся и чуть ли не побежал к двери, которая так и не была закрыта после его прихода. Он отвернулся от той, которую любил до отчаяния и боли, и убегал прочь, убегал по дорожке, ведущей от ее крыльца, к машине, понимая, что он был виноват во всем, что она говорила, и что он был один из них, один из тех негодяев, которые не были достойны ничего, даже жизни.
Она только вернулась из больницы от Керен, как позвонил Гарри Фловерс.
Ее визиты к Керен были моментами света и радости — может, не столько радости, сколько забвением от печали и серости, в которую превратилась ее жизнь. Снова заговорив, Керен болтала без умолку, выкладывая ей все планы на жизнь, о покупке новой одежды и о том, как увидит всех своих друзей. Ее больничная палата была переполнена подарками от одноклассников, сумасшедшими открытками со странными картинками и фотографиями, шариками, парящими вокруг ее койки и цветами, расставленными повсюду. И хотя Керен была рада такому вниманию к ней, тень чего-то неосознанного ложилась на ее черты. Она все еще не помнила того, что с ней произошло в тот вечер, когда был разгромлен и разорен их дом. С того момента, как она открыла дверь и вошла внутрь, ее память была пуста, будто все было стерто карандашной резинкой. Джейн этому была рада.
Джейн была рада ее похищению и последующему за ним побегу от журналистов и телекомментаторов. Факт того, что Майки Стейлинг не выжил, и его ранние преступления случились тридцатью годами прежде в маленьком городке штата Мэн в пятистах милях от Викбурга, быстро поспособствовал тому, что эта история перестала что-либо значить. Средства массовой информации потеряли интерес как к Джейн, так и к Эймосу Делтону с того момента, как был получен отказ от дачи интервью, и Эймос был отправлен к родственникам в Индиану. Бедный Эймос, который, наконец, совершил смелый поступок. Однажды, когда он вернулся, она с благодарностью рассказала ему, каким после всего он был храбрым мальчиком.
Никто в семье не говорил о будущем — о том, останутся ли они в Барнсайде или переедут. Джейн была уверена, что они не переедут никуда. Однажды она зашла в комнату к Арти, снова услышала дикое звуковое сопровождение видеоигр и почувствовала, что не может удержать улыбку. В тот же вечер Арти выбрал предмет для разговора за ужином.
— Мы снова куда-нибудь переедем, Па? — спросил он, состроив полную гротеска детскую рожицу.
— Мы подумаем об этом позже, — ответил отец. — Когда Керен вернется из больницы, — затем он нежно взглянул на Джейн и сказал: — И Джейн немного разберется в своих чувствах.
Джейн не имела чувств, что бы в них как-то разбираться. В том то была и проблема. Ее тяжелое испытание с Майки приобрело аспект нереальности, будто это случилось глубоко во сне, приснившемся очень давно. Она противилась усилиям родителей показать ее психиатру. Кошмары ей больше не снились. Эпизоды были настолько короткими и скоротечными, что она не вспоминала деталей. Она жалела Майки Лунни, и никогда бы не смогла забыть его боль и мучения, когда сама беспомощно сидела привязанная к креслу, и не была убеждена в том, что он на самом деле мог ее убить. Ее больше удивляла собственная способность отодвинуть Майки, и те события в сарае под навесом в самый дальний уголок своего сознания.
С Бадди все было иначе. Первые дни он был ее сердечной болью. Она знала, что это звучит драматично, но на деле чувствовала, как горело от боли ее сердце, будто в него вонзился нож, лезвие которого к тому же продолжало вращаться в ее израненной плоти. Она отдаленно понимала, что он продолжал ее любить, но также осознавала невозможность ответить ему тем же. Разрушения были настолько велики — в ее доме, в жизни, в сердце. И если бы он признался раньше… если бы он сказал, что он это делал, и объяснил, почему… то, может быть, она чувствовала бы себя иначе, но не могла знать — как. Худшее было в том, что она не могла никому рассказать о Бадди. Лишь в семье она сумела промолвить, что между ними ничего не осталось.
— Что такого случилось там, в сарае, что это так изменило твои к нему чувства? — спросила мать, и Джейн остро взглянула на мать, поражаясь ее проницательности.
— Ничего, — ответила она, осознавая, что лжет, но у нее не было другого способа ответить. — Мы уже не вместе — каждый сам по себе…
Сомнительные взгляды матери на протяжение нескольких часов не могли никак изменить мнения Джейн, также в отношении собственной лжи.
В другой вечер, перед тем как уснуть, она увидела перед своими глазами его лицо и в ярости подумала о нем, обо всем, что он мог делать в этой комнате, о желтых дорожках на побелке, о противном запахе рвоты. Она представила себе струйки под побелкой. Не в это ли он превратился? В струйки мочи на стене? Она даже заплакала сразу перед тем, как уснуть. Это был странный плач — без слез.
Однажды утром она открыла глаза и увидела лишь голые стены без плакатов и фотографий. Что-то изменилось. Она еще не осознала — что. Солнце пробивалось в комнату, несмотря на то, что окна были зашторены. Она откинула одеяло и села, как всегда, глядя в одно и то же пятно на стене, пытаясь что- нибудь увидеть под краской. Она изменилась, а не комната. Боли от потери Бадди больше не было — ни боли, ни злости на него, ни запаха из-под ковра. Осталась лишь пустота — пустота в ней самой, будто черная дыра в далеком космосе, и все ее эмоции, злость, раскаяние и сожаление были затянуты в эту дыру. Она поднялась с кровати, раздвинула шторы и закрыла глаза, по которым ударило солнце. Затем отошла назад, проверяя себя, как и что она чувствовала. Она не чувствовала ничего. Это было пустое, незанятое пространство. Она отчасти поверила, что сумела мгновенно отрезать себя от всего, и что по ее венам больше не текла кровь. Будто у нее в теле они стали пустыми, осушились. Теперь с ней уж точно не было Бадди, он ушел не только из ее жизни, ночей и дней, но и от нее самой, от всего, что было у нее внутри. Было ли это любовью, если все это так просто смогло ее покинуть? Что должно было занять это место? Можно ли было подумать, что жизнь без чувств не будет жизнью? Она где-то читала, что природа не терпит пустоту. Но теперь внутри нее была пустота, вакуум. Что же может в ней перемещаться?
В этот день позвонил Гарри Фловерс.
Приятный запах наполнил ее ноздри, когда она зашла к себе в комнату и сняла трубку с телефонного аппарата — на кухне у матери в кастрюле варилась морковь с корицей.
— Алло, это Джейн Джером?
— Да, — ответила она, колеблясь. Этот голос ей был не знаком.
— Послушай, ты меня не знаешь. Хотя мое имя тебе известно. Меня зовут Гарри Фловерс, — затем быстро, пока она набирала в легкие воздух: — Подожди, не клади трубку. Пожалуйста, ничего не делай. Лишь послушай — все займет минуту или две. Только дай мне это сказать…
