— Но баскетбол все равно был лишним, — сказала Джейн, какое-то время «лишний» было ее любимым словом. Теперь, у него были проблемы с машиной, а у Джейн теперь были другие любимые слова и «эпилог» среди них.
— Ты ничего не пропустил, Сэм, — сказал я. — Она где-нибудь на заднем дворе.
Он пах лимоном, смягченным аурой банана, которая окружала его в прошлый визит.
Махнув ему рукой, я направился к ведущей наверх лестнице, держа в руке стакан. Я вдруг устал от шума и, особенно, от хриплого звука пластинки, которую прокрутили на проигрывателе, наверное, уже десяток тысяч раз. Комната Джейн выходила на задний двор. Обычно, я старался сюда не заходить, чтобы не видеть этот ужасающий пейзаж — полный хаос. Плакаты, беспорядочно приколотые к стене, пол, усыпанный обувью, книгами, напоминающий фотоснимок сильно потревоженной ураганом местности. Через это все нужно было переступать осторожно, чтобы не споткнуться и не упасть. «Повторяю: пожалуйста, убери свою комнату…» — годами я слышал крик матери. «Конечно, мам», — отвечала Джейн, но ничего с этим не делала.
Вид из окна был великолепен. Задний двор переходил в бесконечное пространство, исчезающее где- нибудь в верховьях реки Муссок. Вдали осенние холмы напоминали разрушенные вигвамы. Когда Джейн была еще ребенком, мы сидели у этого окна, и я рассказывал ей о племенах, собиравшихся на большие «паувау» на горе Монт-Вачесум, а затем они спускались в равнину и нападали на лагеря первых поселенцев. Позже, в дымке знойного дня можно было увидеть вдалеке пыль, поднимаемую лошадьми.
— Эй, — услышал я ее голос у себя за спиной. — Почему бы тебе не присоединиться к вечеринке?
Не ожидая моего ответа, она неслась через комнату, прекрасно ориентируясь в спонтанном лабиринте, собравшемся на полу.
— Им не хватает музыки, — сказала она, пробираясь к почти пустой этажерке с оставшимися на ней пластинками. Она сняла их с полки и плюхнула их к себе на кровать, затем остановилась, собираясь уйти. — Что ты тут делаешь, папа?
Указав рукой вдаль, я сказал:
— Высматриваю приближающихся индейцев, — к моему ответу какое-то отношение имело выпитое мартини.
— Сейчас? — спросила она с удивленным снисхождением. — Они нападают только на рассвете.
Но она не играла. Ее щеки пылали, а глаза блестели. Мне хотелось как-нибудь, ненадолго ее задержать.
— Через несколько дней, Джейн, ты уже будешь не с нами. Поселишься в общежитии. Зная, как ты любишь свою независимость, трудно представить, как тебе там будет нелегко. С тобою под одной крышей будут еще три сотни новичков, — я обошел глазами комнату, содрогнувшись от воображаемого мною ужаса. — Все девушки-подростки, живущие вместе. Нечто подобное, но только в триста раз большем объеме.
— Но ты, папа, забываешь одно. То, что в этой комнате — не беспорядок. Это удобно. Родители думают, что в комнате беспорядок. А как, в школе? Там нет родителей, и беспорядка тоже нет, — она дирижировала пластинками, что были у нее в руках.
«Нет родителей», — размышлял я. — «Звучит пугающе».
— Папа, папа, знаешь, ты кто? Ты — характер. Я не улетаю на Марс.
— Расстояние — интересная штука, — сказал я. — Когда ты уезжала в лагерь девочек-скаутов, это было лишь в тридцати милях отсюда, то ты тосковала по дому — тайком убегала оттуда и звонила нам: «Заберите меня отсюда…» Ты молила о спасении.
— Кто бы и что не говорил, мне тогда было двенадцать.
— Но это было лишь пять или шесть лет тому назад.
— Эй, папа. Ты часто видишь меня в последнее время?
«В том то и дело, бэби», — подумал я. — «В последнее время я слишком много за тобой наблюдаю и не нахожу ту девочку-скаута, тоскующую по дому, на которой униформа, казалось, никогда и не сидела, как следует».
Отвернувшись в окно, я увидел блуждающую внизу фигуру.
— Здесь Сэм.
Она стала на носочки, чтобы выглянуть на задний двор.
— Я знаю, — вздохнула она.
Мы наблюдали за Сэмом, пытающимся пролезть под бадминтонной сетью, при этом, пытаясь удержать горизонтально картонный поднос, на котором были два гамбургера, хот дог, бутылка содовой и тарелка с картофельными чипсами.
— Дело в том, — сказала она, нахмурившись, будто ее что-то озадачило. — Он такой хороший — просто замечательный, но все, что с ним происходит, выбивает меня из колеи. Все, что он не делает — будто мне назло. Например, он берет меня за локоть, когда мы переходим улицу.
Она продолжала смотреть на него задумчиво и почти грустно. Затем решительно и в полный голос:
— В школе мы учили, что человек самое приспосабливаемое животное из всех видов.
— И, причем здесь Сэм?
Снова между нами повисла тяжелая пауза.
— Я имею в виду, что Сэм к этому привыкнет.
— Он об этом знает?
— Конечно. Мы об этом говорили. Ты думаешь, что я — такая крыса? Он далеко пойдет, папа. Перед каждым из нас большая дорога, новая жизнь, новые люди. Мы оба пришли к тому, чтобы быть свободными.
Из-за дальнего холма поднимался дым. Гарри Арнольд сжигал листья из своего сада.
— Смотри, — сказал я, тронув ее за плечо. — Индейцы. Они скоро нападут.
— Это мистер Арнольд сжигает листья, — ответила она, и повернулась ко мне. — Мне нужно идти, папа. Меня ждут.
После того, как она ушла, мои глаза продолжили искать Сэма на лужайке. Он нашел укромное место и приготовился сесть на один из тех чугунных стульев, что стояли в саду. Они были белыми, элегантными и красивыми, но декоративными, и, конечно же, хрупкими, определенно, не для того, чтобы на них сидеть. Удача его явно не любила. Я собирал эти стулья сам: наворачивать гаечки на болтики и фиксировать шипы было тем, на что мне никогда не хватало терпения. Но он сел, и ничего не случилось. Рядом с ним был еще один стул.
Опустошив еще одни стакан мартини со льдом, я столкнулся с Эллин. Она зашла на кухню за чем- нибудь из дикого количества блюд, расставленных, где только можно.
— Слава Всевышнему, что я заказала так много всего, — сказала она. — Ты когда-нибудь подобное видел? Но все, кажется, идет как по маслу, разве не так?
— Да, — ответил я.
Она притихла:
— В чем дело?
— Ничего.
— Дети действуют тебе на нервы? Все это нашествие? Как они могут выдержать эту музыку? Два проигрывателя сразу! Ты хорошо себя чувствуешь? — она всегда была на высоте в любой беседе, будто мастер устного рассказа.
— Эллин, — сказал я, и толпа девчонок и парней заняла весь объем кухни, пытаясь прорваться через нее в гостиную.
— Что? — спросила она, задумавшись о том, что только что сказала.
— Почему мне жалко Сэма, именно его, а не других?
— Что здесь такого? — спросила она, очевидно удовлетворившись собственными размышлениями.
— Еще совсем недавно я на дух его не переносил.
— Ты — сострадательный человек, — сказала она.
