назад. Седые прожилки в его бороде напоминали маленькие щепки льда. Ноги выглядели хрупкими, чего прежде я никогда еще не замечал. Они напоминали белую макрель, наполовину выступающую из его шлепанцев. Я возвратился наверх, так и не открыв холодильник. Внезапно голод был подавлен чувством вины. В этом не было никакой тайны — это был мой отец, который спал в кресле с открытым ртом и храпел.
На следующий день я уже знал, как зовут девчонку, которую каждый день видел на автобусной остановке, и это напоминало взрыв бомбы — Сэлли Беттенкоурт. Наверное, такая Сэлли Беттенкоурт встречалась в каждой школе, где-нибудь в группе поддержки местных футбольных героев, которую выбирали королевой бала, этакой «Мисс Цветущие Яблони». Это — Сэлли Беттенкоурт школы «Монумент Хай». А я — не футбольный герой, хотя прошлой зимой и принес три победы на внутреннем баскетбольном турнире. И несколько недель назад, когда мы ждали автобус, она «улыбнулась» мне — так, чтобы отметиться. Чтоб я провалился на этом месте, когда узнал ее имя. Она стояла в нескольких футах от меня и болтала с окружавшими ее девчонками и парнями. Я подошел ближе и прочитал имя на обложке одного из ее учебников. Работа для детектива.
Такая же работа для детектива началась на следующий день, когда мне захотелось изучить все, что лежит в отцовском столе. В нем находится вся его личная корреспонденция и бумаги из его офиса, завернутые в старое рвущееся полотно, зачем-то купленное матерью на какой-то распродаже старых вещей. Дома не было никого. Ящики стола не были закрыты на ключ. Потянув один из них на себя, я увидел какие- то похожие на дневники записные книжки. Заглянул в одну из них. В основном только цифры и расчеты, квитанции и корешки чеков. Скучно и неинтересно. Уныло. Но в верхнем ящике оказалась коробка, в которой я нашел письма в конвертах разных форм, размеров и цветов, открытки, подаренные ему на День Отца, которые он хранил все эти годы. Я нашел ту, которая была подписана именем Майки: буквы были старательно выведены, кажется, мне тогда было четыре или пять. А еще я нашел в ней письма с секретными признаниями в любви — от Энни, Дебби и меня.
«Что-то ищешь?»
Его тень упала на стол. Я что-то пробормотал, в моем голосе проступило раздражение. Я понял, что можно ввести в заблуждение кого-нибудь из взрослых, просто бормоча и фыркая поднос, будто говоришь на иностранном языке, который они не поймут. Они тут же попадают в некоторое замешательство, смущаются и решают, что лучше с тобой не спорить — так проще, что именно и произошло. Я рылся в ящиках отцовского стола и что-то невнятно бормотал. И, когда он застал меня за этим занятием, то выглядел обеспокоено, будто я искал какие-нибудь улики и доказательства для подачи иска в суд.
На следующей неделе произошло еще нечто, но это уже не имело никакого отношения к моему отцу: я позвонил Сэлли Беттенкоурт, и сделал это лишь потому (могу поклясться), что она снова улыбнулась мне на автобусной остановке. Но это была уже не улыбка вежливости. Она улыбнулась так, будто бы знала меня как человека, как индивидуума. На протяжении четырех дней я набирал ее номер трижды. Один раз ее не было дома, трубку подняла или ее мать, или сестра — я так и не понял. Второй раз — она принимала душ: «Что-нибудь ей передать?» — спросил голос. «Нет» — ответил я. На третий раз линия была занята. И у меня появилось чувство, что, на самом деле, я — убийца, вычисляющий свою жертву по телефону, и мне не нужно волноваться о том, куда деть руки, или насколько плохо мое положение. Вторым из происшествий была ужасная контрольная по истории, которую я почти провалил. Я получил за нее низкую «C», из-за которой мог бы лишиться похвальной грамоты в конце года, из-за чего с матерью случилась бы истерика. Под номером три следовало назначение, полученное от отдела городских парков, на работу в течение лета: спасатель номер тридцать восемь. Стоит пояснить: тридцать восемь — это номер бассейна для детей двенадцати лет и младше — не самый романтический бассейн в городе.
Будучи обеспокоенным историей, я поговорил с учителем мистером Роджерсом, чтобы он позволил мне заново написать контрольную, чтобы в кратчайший срок спасти мои отметки, и я не лег спать, учил историю. Стереонаушники сжимали мою голову, чтобы не начинал дремать и чтобы никого не разбудил, прохладные звуки «Тайнтед Оранж» щекотали мои уши… Внезапно, проснулся, будто меня выстрелили из орудия. На часах было час двадцать — по полуночи. Я зевнул. Во рту была противная кислятина, будто там прошел босиком Французский Иностранный Легион (одна из старых шуток отца, которую слышал миллион раз). Я спустился вниз за стаканом апельсинового сока. Свет просачивался из спальни. Обернувшись назад, я опрокинул сок себе на рубашку. Там был он — мой отец. Он развалился бесформенной кучей в кресле, будто умер. И я сам чуть не умер от ужаса. Но я заметил, что его губы трепещут, и вдруг он громко захрапел. Одна рука свисала, упав на пол, будто упавшее полотенце. Его пальцы почти касались книги, очевидно выпавшей из его руки. Я поднял ее. Это были стихи. Имя этого поэта я ни разу не слышал. Кеннет Фейринг. Листая страницы, обнаружил, что стихи были главным образом о временах Великой Депрессии. Книга была подписана — тонкий почерк и выцветшие чернила: «Джимми, я тебя никогда не забуду. Мюриэль». Джимми? Моего отца звали Джеймсом. Моя мать и его друзья называют его Джимом. Но Джимми? Замечаю дату ниже подписи, аккуратно выведенную все тем же хрупким почерком: «2 ноября, 1942 год». Тогда он был достаточно молод, чтобы его называли Джимми. Девушку, подарившую ему книгу со стихами, звали Мюриэль. И среди глубокой ночи он достает с полки эту книгу и читает, даже если это стихи о Депрессии. Он зашевелился, хмыкнул, прочищая горло, и его рука, будто большой белый паук, заползала по полу в поисках этой книги. Я вернул книгу на пол и тихонько выскользнул из комнаты.
На следующий день мои исследования продолжились. Я старался не упустить ни одной детали. И тогда узнал, какого размера он носит ботинки, носки, рубашки и прочее из его гардероба. Я осмотрел все в туалете, в прихожей, в подвале — все, что лежит на его верстаке, не зная, что ищу, важен был сам процесс поиска. По крайней мере, в поиске была одна хорошая сторона — я мог, пусть на время, но забыть о Сэлли Беттенкоурт. И, наконец, я сумел поговорить с ней по телефону. Наш разговор главным образом состоял из отдельных слов. Мне потребовалось где-то десять минут, чтобы объяснить ей, кто я («Парень с какой автобусной остановки?»). Стало очевидно, что все ее улыбки, адресованные мне, не имели никакого смысла, а мое лицо значило для нее не больше, чем наклейка на бутылочке с мылом для лица. Когда наш разговор сошел с той мертвой точки, и говорить стало больше не о чем, то она сказала: «Ладно, спасибо, что позвонил, Марк». Я не потрудился ее поправить. Она была настолько приятна во всем, как и все Сэлли Беттенкоурт земного шара, но не более того. Именно поэтому в нее можно влюбиться, осознавая полную беспомощность и бесполезность этих своих чувств. Даже, когда стоишь и смотришься в зеркало, висящее в прихожей (хуже места для зеркала не найти), то твое лицо выглядит как помятый бумажный мешок. На следующий день на остановке ее не было, как и меня.
Это значит, что я был не на остановке, а на другой стороне улицы, чтобы видеть ее со стороны и чтобы убедиться: на самом ли деле она так красива, какой я ее запомнил, и даже если тот разговор по телефону свел на нет все ее очарование. И она так и не появилась. Я брел мимо делового центра. Парни и девушки останавливались в дверях. Молодые пары, держась за руки, переходили улицу. Из магазина пластинок на всю улицу разносились «Фиолетовые Ночи» группы «Тайнтед Оранж». И вдруг я заметил отца. Он пересекал улицу, уворачиваясь от машин, будто баскетболист среди невидимых игроков команды противника. Взглянул на часы: два пятьдесят пять. Стоя на углу, я наблюдал, как он спешит мимо «Бизнес-Банка» и торгового центра «Эплитон», затем мимо вербовочного пункта Армии, ВВС и Военно- Морского Флота. Он остановился у парадного входа в «Публичную Библиотеку Монумента» и исчез внутри. Мой отец посещает библиотеку? У него даже не было библиотечной карточки — никогда.
Я уж точно не сходил с ума от библиотек, где нужно было вести себя тихо, говорить шепотом, будто на здании библиотеки была гигантская ручка регулятора громкости, до «нуля» вывернутая против часовой стрелки. Продолжая стоять на углу, я увидел Лауру Кинкэйд. Она ехала на своем новом «Лемансе» — класс! Если бы мне пришлось ее описать, то это было бы одно слово: «Класс!». Я слышал, что однажды так восхитился ею мой отец. Ее машина пристала к бордюру на квадратик, будто специально отведенный для нее и ожидающий ее прибытия. Она вышла и мягко захлопнула за собой дверь. Ее волосы цвета светлого лимона были слегка растрепаны теплым ветерком. Я стоял как парализованный. Перед моими глазами предстала сцена на новогодней вечеринке у нас дома, когда Лаура Кинкэйд гудела в игрушечный рог перед самой полночью, а я сидел на кухне и в страхе наблюдал, как несколько фужеров вина превратили всех этих банкиров, членов «Ротари-Клуба», бизнесменов и уважаемых лиц «Торговой Палаты» в жутких распоясавшихся пьяниц. Сцена напоминала танец Гая Ломбардо на телеэкране, в то время как камера фокусировалась на Тайм-Сквер, где тысячи людей, и большинство из них ненамного старше меня, чуть ли
