тонкую струйку воды, текущей из крана, а затем влажную сторону хлебного ломтя посыпал сахаром.
— На этой неделе каждый получил по дополнительному пакету сахара в военном магазине, — сказал он. — Это называется прибавкой. У отца переизбыток гордости, чтобы пойти за этим, но я был не против.
Такое отношение, по правде, меня удивило, потому что еще не видел человека, который бы вел себя столь гордо как Джеферсон. Я последовал за ним через дверь в спальню. Показалось любопытным, что рядом с медной кроватью стояла покрытая плюшевым бархатом тахта, а затем на столе я увидел груду книг.
— Эту красную тахту, — сказал Джеферсон. — Ma говорит, что она никогда бы не смогла оставить в Бостоне, так что мы забрали ее с собой. Па купил ее к их медовому месяцу.
Но мои глаза прилипли к книгам: «Морской Волк» Джека Лондона, «Португальские Сонеты», «Собрание стихов» Роберта Ви Сервиса, «Наездники Зена Грея» Парпла Сейджа.
— Это твои книги? — спросил я.
Его глаза заерзали где-то в стороне от меня, а руки, казалось, что начали повсюду летать. Я понял, что его что-то начало беспокоить.
Отчасти, чтобы как-то смягчить его смущение и отчасти от радостного возбуждения я спросил:
— Ты любишь Роберта Ви Сервиса? Ничего себе! И Джека Лондона! Ты читал «Унесенных Ветром»? — я не осмелился упомянуть сонеты. — Как тебе это нравится… — начав обсуждать сонеты, я бы покраснел, но, как бы то ни было, сонеты успокоили мою больную душу, когда я безнадежно влюбился в Ивону Бленчмейсон.
Книги надолго увлекли нас обоих в нескончаемую беседу, пока мы ели мягкий хлеб — еда, которую я не находил для себя столь уж вкусной, а глотал лишь из вежливости, но наша насыщенная беседа показалась мне замечательной. Мы сидели в стороне под плакучими ивами, и я был изумлен, обнаружив ровесника, иногда предпочитающего книги игре в мяч.
Так началась моя дружба с Джеферсоном Джонсоном Стоуном, хотя тогда мне это еще не казалось дружбой. Нас объединили книги, но скоро у нас появились и другие общие интересы. Например, мы собирали камни, напоминающие наконечники древних индейских стрел, или упражнялись в стрельбе из игрушечных, стреляющих водой пистолетов. Но главным для нас были книги. И музыка. Он рассказал мне, что у него в Бостоне есть дядя — джазовый музыкант.
У Джеферсона не было библиотечной карточки, так как он не был зарегистрирован в какой-нибудь школе, а книги, которые я брал на собственную карточку, прочитав, приносил ему. Я хотел, чтобы он ждал меня у библиотеки, чтобы мы вместе смогли изучить содержимое ее хранилища, но он всегда находил какую-нибудь причину, чтобы не придти. А я на него и не давил, мне казалось, что приходить к нему в «суп по алфавиту» для меня даже лучше, чем встречаться где-нибудь во Френчтауне. Я не думал об этом дважды: все эти обстоятельства казались мне естественными. Как бы то ни было, Джеферсон, казалось, был принадлежностью «супа», и я не мог его себе представить где-нибудь за его пределами.
Все то лето я приходил в его квартал по два или три раза в неделю, каждый раз принося ему одну или две книги. Однажды я принес ему свою коллекцию марок, в другой раз — свой блокнот, в который я записывал все свои френчтаунские наблюдения. В моем блокноте было многое. В те дни я в него записывал практически все: в какие дни и что происходило, сколько фонарных столбов освещали Механик-Стрит, сколько вязов было посажено на Третьей Стрит, сколько трехэтажных домов было во Френчтауне (в то время мною были подсчитаны дома на первых шести улицах).
Все это я держал в тайне и чувствовал, что это необходимо. Также никто не знал о моих записных книжках, их видел только Джеферсон, как и никто не догадывался о моих визитах в «суп по алфавиту». Я украдкой ускользал с Третьей Стрит и направлялся на очередную встречу. Всеобщее неведение, куда я исчезал, лишь только добавляло драматизма ко всем моим встречам в «супе». Когда Роджер Гонтьер однажды спросил меня, куда я все время исчезаю, я лишь загадочно улыбнулся. Боясь того, что он может последовать за мной, после чего все раскроется, мой окольный путь в «суп» каждый раз был другим. Все было почти как в кино.
После первых наших встреч, когда рассказывали друг другу о наших семьях, мы избегали этой темы, и вопросов об этом между нами больше не возникало. Негритянская тема была задета нами лишь однажды. Это было, когда нам навстречу шел Нутси, и, поравнявшись с нами, он вдруг сделал шаг в сторону, уступив нам дорогу. Он посмотрел на Джеферсона с нескрываемым ужасом.
Джеферсон сухо захихикал. Я понял, что улыбался он отнюдь не часто.
— Это Нутси, — сказал он. — Он меня боится.
— Почему? — Нутси был почти на голову выше его и, вероятно, фунтов на тридцать тяжелей.
— Он думает, что я — привидение, — сказал Джеферсон. — Большинство думают так же. Па говорит, что для нас в «супе», это хорошо. Он хочет, чтобы мы возвратились в Бостон, чтобы жить среди себе подобных. Здесь все равно нет работы, и каждый сам по себе, — он пнул камень, что снова добавило ощущения еще большего стеснения собственной кожи. — Я не чувствую себя слишком одиноким.
Я почувствовал, что покраснел, будучи польщенным тем, что наша дружба, возможно, помогла ему преодолеть одиночество. Думая о полночных грабителях, мне показалось, что Джеферсон среди нас был бы неплох. Его темная кожа придала бы ему естественную защиту в темноте, а его тонкое, чуть ли не проволочное тело великолепно бы подошло для того, чтобы пробираться через узкие коридоры между рядами помидорных рассад, или чтобы пролезать в самые узкие щели в заборах. Но я подумал обо всех сложностях, которые при этом могли бы возникнуть, и просто отставил эту идею.
Пытаясь посочувствовать ему, я сказал:
— Мой отец тоже без работы.
— Да, — возразил он. — Но твой отец работал, чтобы быть уволенным, а мой — ниоткуда. Он — вообще никто, — снова сироп толстым слоем начал покрывать его слова, но горечь в них была уже нескрываема. Я будто бы почувствовал упрек в свой адрес.
Тень тишины легла между нами, но это была совсем не та тишина общения, которую мы разделяли ранее. День выпал невыносимо жарким, это было настолько неожиданным, что я не знал, куда от этого можно деться. Наконец, я нашел в этом причину, чтобы уйти. В тот же самый день, вечером, растянувшись на земле, я выслушивал план наших действий, выкладываемый Жаном-Полем о предстоящем налете на сад Туассантов и о походе с овощами в «суп по алфавиту».
— Разве нельзя все это принести куда-нибудь еще? — спросил Роджер Гонтьер.
— Ты боишься? — ответил вопросом на вопрос Жан-Поль.
— Да, — признался Роджер. Мы все знали, что Роджер был не самым храбрым парнем в мире, но он был честным.
— Послушайте — там живут настоящие бедные, — продолжил Жан-Поль. — Там даже есть нигеры.
— Негры, — поправил я.
Жан-Поль озадаченно посмотрел на меня.
— Вот я и говорю. Среди них есть семья нигеров.
Я понял, что он не делал различия между этими словами, и почему-то это меня начало беспокоить.
— Сад моих «пепер» очень запущен, — сказал Джо-Джо, все еще сомневающийся в том, что будет «обчищен» сад именно его дедушки.
— Сад — это сад, — заявил Жан-Поль. — У нас есть Бойскаут и Легкий на Подъем, — И мы с ним обменялись гордыми за себя взглядами.
— Но тебе нужны не только они двое, — возразил Джо-Джо. — Мои «пепер» не выключают свет на задней веранде, пока на лягут спать. А это где-то в полночь.
Я подумал о Джеферсоне, о налете и о его темной коже, смешивающейся с тенью. И внезапно, в порыве вдохновения я выпалил:
— Эй, почему бы нам не перемазать грязью наши лица?
— Пробкой, — Жан-Поль хлопнул в ладоши.
— Печной сажей, — предложил Оскар Курьер.
И тут я пожалел о своем предложении, будто этим как-то мог оскорбить Джеферсона. Сам план акции
