в «супе по алфавиту» мне показался сомнительным.
— Потрясающая идея, — воскликнул Жан-Поль, хлопнув меня по плечу. Он углубился в детали: пробки от винных бутылок имелись в достаточном количестве у его дяди в подвале. Помощь семьям «супа по алфавиту» показалась мне достойным делом, но я был рад, что он не возложил всю эту акцию на мои плечи.
Набег на сад Туассантов двумя вечерами позже удался на славу. Мы измазали лица обожженной пробкой и оделись в темную одежду, поэтому ночного освещения мы уже могли не боятся вообще. Дедушка Роджера настолько сильно подозревал все, что происходило вокруг, что разбитая лампочка неминуемо могла бы заставить его быть на страже. Его сад был переполнен зрелыми, налившимися соком помидорами, огурцами и другими овощами и фруктами. Мешки из-под сахара наполнились быстро. Затем мы крались по улицам Френчтауна, напоминая черных призраков, с сокровищами в руках. Залаявшая собака поприветствовала нас на окраине «супа по алфавиту», но Роджеру Гонтьеру тут же удалось ее успокоить. Как обычно это было поздно. Наш набег на сад происходил при ярком свете уличных фонарей и полной луны. Прохожие были для нас так же опасны, как и владельцы садов.
Жан-Поль велел нам остановиться: «Все. Мы прибыли».
Мы присели в кустах около заброшенной лачуги. Через дорогу от нас был дом Джеферсонов. Где-то в одной из комнат горел тусклый свет. Примерно оттуда же доносилась музыка, звучавшая из старого граммофона. Внезапно я почувствовал себя уязвимым. Темнота была отнюдь не полной.
«Пошли», — настаивал я, желая поскорее с этим закончить.
И вот мы тихо, не поднимая шума, крались по улице, каждый к отдельному дому этого квартала. К моему облегчению, у меня не было выбора. Мои овощи должны были остаться у Джеферсона.
«Кто там?» — резко окликнул голос.
Мы чуть не оцепенели от страха.
Яркий луч электрического фонаря разрезал воздух, будто сверкающее острие кинжала.
Снова в ночной тишине раздался тот же голос, и луч фонаря запрыгал по крыльцу дома Джеферсона.
«Что делать?» — отчаянно зашептал Джо-Джо.
Никогда еще лунный свет не казался нам столь ярким, когда мы гуськом сползали в водосточный желоб.
Прежде, чем Жан-Поль что-нибудь на это ответил, по воздуху со свистом к нам приближался камень. Я даже видел, как он летит, но перехватить его или предупредить о нем остальных было невозможно. Камень попал в щеку Роджера Гонтьера, и тот взревел от боли. Рука Жана-Поля быстро оказалась в его мешке.
— Давайте, оставим это им, — скомандовал он, бросая огурец в направлении дома, в котором жил Джеферсон. Теперь этот дом зажегся всеми своими огнями. На дворе бешено засуетились люди.
Мы начали бросать овощи во все стороны, швыряя их вслепую и так быстро, как только успевали наши руки извлекать их из бумажных мешков. Они с шумом удалялись от нас по воздуху. И в то же самое время, мы медленно отступали назад, в конец улицы. Повсюду зажигались островки света. Это был свет в окнах, во дворах, а также «зайчики» электрических фонариков. Казалось, какой-то момент у нас было преимущество — наша «артиллерия» была под рукой, и не надо было искать камни. Время от времени мы слышали, как, во что-нибудь попадая, лопаются помидоры. Собаки лаяли, дети плакали.
«На нас нападают», — закричал кто-то.
Где-то послышался бой стекла.
«Уходим отсюда», — завопил Жан-Поль, бросив мешки на землю, когда мы уже были в конце улицы.
Я швырнул свой последний помидор и галопом помчался следом за другими, слыша у себя за спиной преследующие нас шаги. Еще чуть-чуть, и я был бы вне опасности, потому что там пролегала граница между «супом по алфавиту» и Френчтауном, где уже не было уличных огней. Следуя за своими компаньонами, я бежал изо всех сил. Ноги как нельзя быстро перебирали землю, несмотря на то, что в легких начало жечь. Шаги у меня за спиной стали опасно близкими. Вдруг я упал, и мое лицо уткнулось в гравий. Кто-то споткнулся об меня, и я откатился в сторону, чтобы попытаться защититься.
Я смотрел в глаза Джеферсона Джонсона Стоуна.
Это были его глаза. В них было неописуемое удивление, будто по его лицу внезапно хлестанули прутом. Они были широко раскрыты, и он им явно не верил. И ужасное замешательство, будто я заманил его в ловушку, пользуясь всем его доверием ко мне. Я воспользовался его замешательством, чтобы подняться на ноги. Все мое лицо было вымазано обугленной пробкой, рука, на которую я упал, болела. Со всех сторон нас окружали шаги. Жители «супа» продолжали нас преследовать. Мне не хотелось с ним о чем-нибудь разговаривать. Да и о чем? К тому же, я все еще продолжал быть в опасности. Мне нужно было уходить. И я побежал. Слезы текли по щекам, а руки дрожали. Я не оглядывался.
Последующие несколько дней погода испортилась окончательно. Сухая и пыльная жара сдалась перед непрекращающимися проливными дождями. В такую погоду на улицу лучше было не высовывать нос. Такой дождь подходил, чтобы еще раз заново перечитать «Пенрода и Сэма». Но меня что-то сильно беспокоило. Книги меня не интересовали. Даже, когда на экране «Глобуса» вышла новая серия с Кином Мейнардом, то это не пробудило во мне особого энтузиазма, хотя на последние свои десять центов я все-таки сходил в кино.
Под самый конец дня я вернулся домой, будучи не в лучшем настроении от серого, грустного дождя, чтобы увидеть алую заплату посреди двери заднего входа: кто-то забросал ее помидорами, и красный сок стекал по древесине, будто кровь из раны. Я взял тряпку, наполнил ведро водой и начал отмывать алые пятна. Наблюдая за мной, мать, негодуя, качала головой: «Что происходит с миром?»
— Кто тут сходил с ума? — спросила она. В ответ я промолчал.
Несколькими днями позже я снова пришел в «суп по алфавиту». Дождь, наконец, прекратился. Штормовые тучи разошлись, унося с собой лето. Большинство садов будто осело. Заросли помидоров придавило дождем к земле, расплющив о землю алые плоды. Ноги меня не слушались. Я не знал, как появиться перед Джеферсоном. Что я смогу ему объяснить? Что за лицо было у меня тем вечером? «У меня не получилось… Френчтаун не принял тебя… все насмарку…»
Наконец, я шел по не мощеной улице «супа по алфавиту». Оказавшись у дома Джеферсона, я не поверил своим глазам: место было заброшено, в доме никого не было, будто бы и никогда.
— Они уехали.
Я обернулся, чтобы увидеть Нутси, кричащего с другой стороны улицы.
— Куда?
— Обратно в Бостон.
Я подумал о глазах Джеферсона, о гневе, который мог в них вспыхнуть, и о ненависти, которая могла бы в них зажечься. Гордый Джеферсон. Я подумал о его достоинстве, которое он носил будто рыцарские доспехи, и о помидорах, лепешками расплющенных о дверь заднего входа.
Я знал, что где-то в Бостоне, где-нибудь в большом мире, отдаленном от «супа по алфавиту» и от Френчтауна, у меня был враг, враг на всю жизнь, который будет терпеливо выжидать: «Эй, канак, ни один ли ты из тех, кто нападал на нас с помидорами? Что, все чернокожие для тебя нигеры?»
Во мне все чуть ли не закричало от протеста, но я промолчал.
— Что-то ты не слишком смел без Джефа, — вдруг сказал Нутси, приближаясь ко мне. Белки его глаз продолжали желтеть.
Но я не стал убегать.
У меня задрожал подбородок, и к глазам подступили слезы. Я думал: «О, Джеферсон. О, Джеферсон…» Я знал, что Нутси был крупнее меня и драться, наверное, умел лучше многих, но я продолжал стоять, ожидая, когда же он пересечет улицу.
Кто он — Банни Бериган, музыкант?
