поставленной гением из антикварной лавки близ Старой лестницы в Уоппинге.
Русский занимал роскошный номер, и в конце концов Морис Клау с притворным вздохом поддался на его настойчивые уговоры выпить стаканчик вина перед возвращением домой.
Скобелев, как мог, старался проявлять радушие: предложил нам сигары и сигареты, откупорил бутылку «Боллинджера»[38].
Мы с Клау курить не стали, но Изида приняла сигарету; сидя на кушетке, она молча выпускала кольца дыма и следила за тщеславным русским музыкантом сквозь полуопущенные ресницы.
В номере стоял рояль. Морис Клау, так и не прикоснувшийся к вину, попросил Скобелева еще раз сыграть нам прелюдию, которую мы слышали в мастерской Хассета.
Пианист пожал плечами, бросил взгляд на Изиду и сел за рояль. Он бросил дымящуюся сигарету в маленькую пепельницу, любовно прикоснулся к клавишам, и моя душа вновь застонала, истерзанная звуками его музыки.
Когда замер отзвук последнего аккорда, заговорил Морис Клау:
— Прекрасно, великолепно. Просто великолепно. А теперь, — он поднялся на ноги, — старый я, надоедливый человек, рассеянный старый дуралей. Могу ли я телефонировать шоферу? Я только что вспоминаю, что Изида оставляет в машине свою горностаевую накидку. Не так ли, дитя мое?
— О Боже, да! — воскликнула Изида.
Клау неуклюже обошел вокруг рояля, пересек комнату, снял трубку телефона и отчетливо произнес:
— Будьте любезны попросить шофера мистера Мориса Клау принести из машины плащ. Да, хорошо, прекрасно.
Он повесил трубку и обернулся к нам, пожимая плечами:
— Столь соблазнительна та накидка, — пояснил он, — для рыщущего в ночи татя.
Я заметил, что Изида внезапно побледнела. Она вскочила с кушетки и пожирала глазами Скобелева. Музыкант, похоже, не без удовольствия встречал взгляд прекрасных черных глаз — как вдруг раздался властный стук в дверь.
— Войдите! — отрывисто приказал русский.
Дверь отворилась. На пороге стоял инспектор уголовной полиции Гримсби!
Морис Клау мотнул головой в направлении Скобелева. Застыв от удивления, я услышал, как Гримсби сказал:
— Серж Скобелев, вы арестованы по обвинению в убийстве Пайка Уэмбли, совершенном в его мастерской вечером четырнадцатого ноября. Должен предупредить вас…
Но продолжения не последовало.
Издав звук, который я могу сравнить лишь с рычанием дикого зверя, Скобелев бросился на инспектора, сжал руками его шею и швырнул его на пол!
Гримсби обязан своей жизнью Морису Клау. Русский, упираясь коленями в грудь Гримсби, буквально выдавливал из него жизнь, когда Клау с удивительным проворством метнулся вперед. Он склонился над убийцей и сделал какое-то несложное движение руками, благодаря которому Скобелев оказался лежащим на спине.
Безумец мгновенно вскочил на ноги; даже сейчас мне порой видится во сне его дьявольское лицо, искаженное злобой, какую едва ли встретишь в человеке. Он сжимал и разжимал пальцы, содрогаясь в ужасных, яростных конвульсиях и переводя глаза с Грисби (который медленно, с большим трудом начал подниматься на ноги) на Изиду, на Мориса Клау, на меня. Затем, разразившись хохотом, он подбежал к высокому окну, распахнул створки, выпрыгнул на карниз и с последним безумным воплем ринулся вниз, во двор, с высоты шестидесяти футов!
— Всякий скажет, — объявил Морис Клау, — что провалился он, сей старый дуралей из Уоппинга: как сможет мертвый в содеянном признаться, и зачем газетам сообщать публике, отчего этот бедный русский прыгает из окна?
Он пожал плечами и обвел взглядом мой кабинет.
— Вы говорите мне: «Что за звук слышали вы, когда спали в мастерской?» и я не отвечаю вам, ибо вы не поймете, — продолжал он, обращаясь к Гримсби. — Теперь поведаю вам. Слышал я, друг мой, аккорд в соль минор! О, качаете вы головой! Знал я, что трясти головой вы станете. Но осторожней, не растрясите мозг. Вот что слышал я, и вот что пребывало в разуме преступника, когда свершал он убийство — аккорд в соль минор, мистер Гримсби! Я, старый дуралей, имею чувство музыки, и тот аккорд интригует меня. Почему? Потому, что сыграть его невозможно — и все же я слышу звук фортепиано!
— Невозможно сыграть! — воскликнул Гримсби.
— Не взять тот аккорд никому, друг мой, лишь человеку с громадными руками! И еще, старина Гримсби, задушить Уэбли также способен был лишь человек с громадными руками! Вот что вижу я сразу, глядя на тело, и в одну секунду посещает меня абсурдная мысль, что видите то же и вы. Руки у меня не маленькие, но я не в силах дотянуться до отметин, что оставило на горле Уэбли задушившее его чудовище. Услышав тот аккорд, я спрашиваю себя, я размышляю и понимаю, что сыграть его нельзя, и говорю себе: «О да! музыкант с громадными руками!». И я разыскиваю его и слушаю его музыку. Кроме того, есть у меня еще одна улика — сигарета с гашишем!
— Какая сигарета? — пробормотал Гримсби.
— С гашишем, друг мой — сигарета с наркотиком, с индийской коноплей; редки подобные в Англии. В пепельнице, средь дюжины других, различил я ее сразу. Не странно ли, — как влечет убийцу на место преступления? Вот почему, узнав о новоселье, собираюсь я поехать. Быть может, то была случайность — или нечто иное. Был он безумный гений, этот Скобелев. Познать пытался он высшее чувство и сочинять высшую музыку. Возможно, удалось ему. Кто в силах сказать? Но композиции его жить не в состоянии — ибо не дано никому исполнить их, во всяком случае, на рояле. Где повстречал он беднягу Уэбли? Кто в силах сказать? Были знакомы или встретились на улице. Человек богемы Уэбли. Он приглашает Скобелева в уединенную студию. Превосходно! Улик не будет. То шанс Скобелева — познать эмоцию убийства и благополучно избежать расплаты! Нынче слышу я снова аккорд, что слышал во сне; вижу я его громадные руки. Но в мастерской не курит он, покуда к себе не возвращается. Того я и ждал, той финальной улики! Глядите!
Клау извлек из портмоне два одинаковых окурка.
— Нынешним вечером, в студии, я слышу наконец аккорд из сна — аккорд в соль минор! Телефонирую вам, старина Гримсби, но думаете вы, что старый я глупец. Говорю я: «Спешите в Челси. Я жду». Подчиняетесь вы, но неохотно. Говорю я: «Когда мы окажемся на месте, пошлю я сигнал — накидка в автомобиле, входите». Вы входите и позволяете душителю бежать из рук закона.
Он пожал плечами, поднял с пола коричневый котелок, вытащил свой пузырек и увлажнил лоб вербеной.
— Ум мой горит, — пояснил Клау, — то деятельность интеллекта. Однако ваш мозг, друг мой, — добавил он, оборачиваясь к инспектору Гримсби, — весь холоден, как лед.
Эпизод восьмой
ОБЕЗГЛАВЛЕННЫЕ МУМИИ
Мой эксцентричный друг, Морис Клау, наиболее успешно, без сомнения, разгадывал тайны, связанные с причудами человеческого разума или историей каких-либо древних артефактов.
Я видел, как его теория «циклов преступления» торжествовала снова и снова; не раз удавалось ему показать, как история драгоценного камня или любопытного предмета старины автоматически повторяет
