Зато когда Пильняк вынужден дать в очерках фактические сведения, разумеется, на лету, отрывочком, кусочком, — он моментально провирается. Вот, например, что пишет инженер М. Воловник в № 14 «Читателя и писателя» за 1928 год:
«Б. Пильняк зашел в „цех, где печи будут превращать медный колчедан в азотную кислоту и будут возникать иные кислоты“. Но — в печах не медный, а серный колчедан, каковой не превращается ни в какие кислоты, а сжигается и превращается в огарки и сернистый газ. Далее — по Пильняку — „древесная масса, смешанная с азотной кислотой, придет в котлы, которые называются варочными“. И не древесная масса, а дерево в виде щепы, и смешивается оно не раньше, а в самом котле, и не с азотной кислотой».
За неимением места мы не можем привести всех искажений, оговоренных инженером, но и этого достаточно. Пора подводить итоги.
В очерках нет главного: установки на газетное сообщение, на факт в его советской обыденщине, вместо этого — художественно-композиционные задания, качалка ритма, стилизация живой действительности под роман. Наконец, отсутствует дата и игнорируется оседлость происходящего.
Знание Пильняка о севере, о Сяси — не знание, не полузнание, даже не четвертьзнание, это сверхзнание, которое не только никак не котируется в газете, а идет мимо газеты.
Совершенно непредставим читатель этих очерков. Это не литература — даже для А. Лежнева. Вероятно, читатель этой литературы — философ из «гершензоновской Москвы», — сильно бородатый и сильно надклассовый. Впрочем, сейчас и философы ищут в газете, прежде всего, сведения.
В отличие от очерков Пильняка, очерки Ф. Гладкова «Днипрельстан» («Известия» №№ 61, 66 за 1928 г.) местами дают фактические сведения. Некоторые детали — своеобычны.
В целях борьбы с приблудными хулиганами на Днепрострое было проведено упорядочение жилищного вопроса.
«Была введена жетонная система для работающих на строительстве. Каждому работнику выдается металлический номер, который прикрепляет его к определенному дому или казарме, а при увольнении этот номер отбирается. Никто без такой марки не допускается в помещение и считается чуждым элементом».
Здесь неповторимо то, что «жетонная система» на Днепрострое распространена и на жилища, и что от факта «прикрепления» люди не проигрывают, а выигрывают.
Затем, в отличие от Пильняка, рабочие, создающие Днепрострой, менее призрачны. Их индивидуальная особенность та, что они — сезонники, что они — семейные. Эти сезонники, например, «имеют своих кашеварок».
Эти — «свои кашеварки» дополняют их реальный, отличный от других рабочих, облик. Сами кашеварки тоже реальны. Реальны тем, что весь день «возятся в кухнях, рядом с бараками, сами нечистоплотны, неорганизованы, не состоят в профсоюзе и сплошь и рядом занимаются проституцией».
Очень жестко описаны Гладковым партийцы на Днепрострое, трагичность положения которых заключается в том, что, при своем уездном масштабе, им приходится работать на всесоюзной стройке.
«Они или примитивно прямолинейны и срываются на головотяпство, или работают по уездному, привычному штампу, как маленькие чиновники. А между тем, обстановка на строительстве очень своеобразна, противоречива…»
Все эти сообщения достаточно газетны. Но, конечно, чтобы иметь право сказать о своеобразии и противоречивости обстановки, эту обстановку надо дать. Надо дать и самые противоречия — да так, чтобы читатель и без подсказывания писателя сделал свои выводы. Этого нет, потому что Гладков — в основной части своих очерков (16 полустолбцов в № 61 «Известий») — весь в традициях беллетристического шаманства.
Тут он дает Днепрострой панорамно. Начинает он так: «Здесь я был минувшим летом, когда в древние обнаженные граниты впервые вонзались стальные буры…»
Эти «граниты» и «буры» плохи тем, что они не днепростройского, а «Силлурийского, Кембрийского, Девонского» происхождения, они плохи тем, что — декламационны.
«Белые жирные облака вихрятся в разных местах, паровозы мыкаются с вагонами и без вагонов, и по этим паровозам видно, что там совершается какая-то большая и сложная работа».
Расшифровка «облаков» на паровозный дым здесь очень витиевата, а эпитет «какая-то» в отношении совершенно определенной работы путейцев окончательно убивает сообщение. Вместо слов «какая-то» здесь было бы уместно отграничение одной работы от другой.
Природа, которая в путешественных очерках должна быть соучастницей человека, у Гладкова не работает.
«Это было в июне. Небо плавилось солнцем, с полей дул суховей, дни дымились гарью, и тело сгорало от зноя. По коричневым холмам плыли лиловые марева».
Такие «лиловые марева» — не имеют оседлости, потому что они — декорация. Это — Курилко из Большого театра, а журналист здесь бы сказал так: было очень жарко. Дальнейшее: «копошились толпы обожженных людей» — остается всецело на совести картинного описания, для самих же толп тут, вероятно, было не «копошение», а была работа, был труд.
Впрочем, Гладков спохватывается и поправляется — «все были озабочены, суетливы, каждый торопился выполнить какую-то большую ответственную работу».
Но и тут соседство «ответственной» с «суетливыми» совершенно непереносно: эпитет «суетливы» получает здесь другое, чем думал автор, значение, а «какая-то большая» в отношении «работы», — расширяет смысл этой работы до работы планетарной. Это сбивается на пильняковский «корабль». Гладков слишком быстро отправился в плавание.
В этом «плавании» ему аккомпанируют рельсы, которые — «грохотали», топоры, которые — «чавкали», и рубанки, которые — «визжали». Следовательно, целый оркестр.
Он так потом и говорит:
«„Днипрельстан“. В этом энергичном слове оркестром гремит грандиозный, гордый образ» — хотя «образ», который — «оркестром гремит», это неграмотно даже и для беллетриста.
Боимся, что особенно сильно напутал Гладков с собственными именами. Секретарь партколлектива т. Позняков у него «хитро улыбается» и «невозмутимо и озорно говорит через оскал зубов». Но т. Позняков говорил, вероятно, не «через оскал», а более вразумительно.
Закончим и подытожим.
Беллетристическая установка в газете сейчас объективно-вредна: она «скромный поселок» на Днепре, возникавший трудно и во всяком случае имевший реальную судьбу, превращает, как у Гладкова, в «сказочный город», — а между тем, наши газеты подчеркивают изо дня в день не «сказочность» и не «волшебность» темпа наших сооружений, а то, что мы строим медленно, трудно. Медленно, зато для себя, а не для сказки.
Гладкову надо начать писать менее картинно, а главное, менее эпопеисто. Ибо писать вместо газетных очерков эпопеи — это то же самое, что при постройке жилых домов снабжать их не коридорами, а лабиринтами.
Очерк против эпопеи — вот лозунг газетчика. Именно такой подход делает конкретно-сегодняшними некоторые отдельные из вещей Зинаиды Рихтер, печатавшихся в тех же «Известиях».
Оговоримся. Ее прозу еще нельзя в газете целиком противопоставить беллетристическим хитросплетениям известных писателей, но З. Рихтер идет по более верному следу. Часто она идет даже и без следа, а все-таки идет. Самое больное место этой журналистки — начала ее статей, то, что называется «приемом с места». Вот одно из начал:
«Солнце только что поднялось над камышовыми крышами киргизской столицы. В листве, в траве — сонмы цикад и лягушек. Мелодично журчат арыки… Синева гор кажется необычайно яркой, а снега ослепительными в прозрачном холодном утре». («Известия» № 82, 1928 г. «Над Курдаем»).
Сам этот отрывок не ослепительный, он — пустой; пейзаж его столько же изыскан, сколько и не нужен. Но таких мест у З. Рихтер тем меньше, чем сильнее на нее начинает давить материал. Сейчас она
