С торфяного Плато, как сказал ящер, никто не возвращался.
Чудом вырвавшийся из трюма и цепей работорговцев, Седой с содроганием вспоминал проведённые там часы. Они ему показались даже не годами — столетиями, настолько невыносимо для него было там находиться. Как другие могли выдерживать в рабстве несколько лет, Содой совершенно искренне не понимал. Лучше было умереть, чем быть рабом. И он бы и сам умер, чтобы не испытывать на своей шкуре участь раба, если бы не одно интересное предложение. Предложение, перевернувшее всю его теперешнюю жизнь, но давшее саму её возможность. Предложение, принятое им одним, одним их всех выживших его бывших товарищей.
Но иначе бы он умер. Сам. Так, как этому обучил их Пашка, его старый друг и атаман, показавший последний путь ухода из жизни, если у человека уже всё, край, если уже нет больше сил терпеть.
Бывший друг и бывший атаман, как вынужден был сам себе с горечью признаться Седой. Потому как он, если когда-либо узнает что Седой сотворил, что пошёл на союз, а честнее сказать, продался всеми своими потрохами работорговцам, Пашка бы его убил. Сам, своей рукой. Как убил бы его любой другой из их отряда.
— 'Хорошо что их уже нет, — с глухой тоской подумал Седой. — Точнее, — поправился он, — уже никогда не будет'.
Седой поморщился. Работорговцы слишком высоко ценили свой живой товар, чтобы соглашаться на простое устранение кого бы ни было. Неважно кого, но они никогда никого не убивали. По крайней мере сознательно и преднамеренно, если только их к тому не вынуждали. Жизнь раба была для них безценна — потому как имела вполне реальную, материальную стоимость, выраженную в золоте.
Соглашение, заключённое Седым с Изей Белым, а точнее с семьёй этого, как он сам неизменно при каждой их встрече подчёркивавшего, почтенного работорговца, было совершенно однозначно, и не подразумевало двойных или иных толкований.
Паша со всеми остальными выжившими на сегодняшний день ушкуйниками, захваченными Изей в плен, никогда не должны были вернуться обратно на Лонгару. Никогда! А для этого был лишь один способ — мраморные каменоломни Западного Поморья или мифическое Торфяное Плато, где имперские маги- ящеры проводили какие-то свои чудовищные магические опыты. И где постоянно не хватало людей. Слишком велика там была смертность.
Никто не жил там больше года, двух. Основная масса умирала вообще в течении первого полугодия. Оттого и ценился так высоко там живой товар, что расход был весьма велик.
Седой впал в глубокую задумчивость. Точнее, он из неё все дни после пленения и не выходил. В то что даже с мифического Торфяного Плато, куда обещались работорговцы продать его бывшего атамана не было побегов и оттуда не возвращались, он не поверил. Зная что из себя представляет Паша, Седой ни секунды не допускал и мысли что тот и оттуда не сбежит, как в своё время сбежал из казалось бы невозможных для побега мест.
Слишком многих таких подобных мест, откуда Паша в своё время с блеском сбежал. Так что, по всему выходило что следовало самому предпринять превентивные меры по устранению и Паши, и всей оставшейся ещё в живых команды. А для этого был лишь один путь — княжна. Его тайный союзник, которая даже лица его не видела. Но тем не менее дала своё княжеское слово точка в точку выполнить их тайное соглашение.
И Седой теперь знал что ей ещё можно было предложить, дабы ещё больше скрепить внезапно возникшую между ними дружбу.
Место!
Место, где теряются следы банды Паши-ушкуйника. И где она совершенно спокойно могла теперь достать своего врага.
Оставалась лишь одна проблема. Надо было сначала добраться до Старого Ключа и перевести на себя все права на серебряный рудник. А потом можно было и заняться Пашей. Уж этот-то вопрос терпел. Путь Паши далеко на север был не скор и не близок. Его же, в обратную сторону, в Старый Ключ, много короче.
Склонившись над низким бортом малой торговой лодьи какого-то речного барона, направляющегося куда-то в верховья Лонгары по каким-то своим, баронским делам, и с охоткой взявшего на борт одинокого пассажира, Седой тупо уставился на мутные речные воды, рассекаемые форштевнем.
— У меня всё получится! — жёстко дал он установку самому себе. — У меня всё получится, — это было всё, что ему сейчас было надо.
Глава 18 Девичье поле
.
Грязное днище 'штабной' телеги Сидора, под которой у него при каждой ночёвке устраивалось персональное лежбище, казалось было изучено им за прошедший месяц от и до. Но постоянно возникающие на нём всё новые и новые нашлёпки грязи от безкрайнего бездорожья Левобережья, вносили в его нижний рельеф всё новые и новые интересные оттенки. Изучать его было прикольно, особенно ленясь лёжа и фантазируя всякую хрень. Особенно когда для того было свободное время. Вот как сейчас…
Сидор валялся под своей командирской телегой, на своей любимой толстой кошме из грубой шерсти верхнелонгской породы местных овец, и сладостно прищурившись смотрел на грязное днище телеги у себя над головой. Снизу вверх. Было покойно и лениво.
Сонные ещё после сна мысли, вяло шевелились в его голове. Было самое его любимое время, когда он уже проснулся, но ещё можно было немного поваляться, понежиться в постели перед долгим трудовым днём. И он снова вернулся к мыслям о произошедшем за последний месяц.
Казалось бы обычное, рядовое дело — перегнать несколько тысяч голов живого скота. Ну, непривычное скажем прямо, незнакомое дело. Но, казалось бы что и с того? Только вот сколько в нём оказалось тяжёлого, изнуряющего труда…
И ведь не было бы всего этого, если бы не необдуманная жадность Корнея, скупившего на корню считай что половину всех породистых лошадей Амазонии. И теперь вместо нормального, спокойного перегона, где один конник спокойно вёл с собой в поводу две, три лошади, которые легко можно было направить куда угодно, приходилось надрываться с огромными, плохоуправляемыми табунами. К тому же, раздираемыми изнутри бьющимися за лидерство жеребцами.
Хорошо ещё что этих элитных жеребцов-производителей у них оказалось не так много, как поначалу думал Сидор. Наверное, на порядок меньше, чем ранее он предполагал. Оттого наверное и управляемость табунами хоть какая-то была. Иначе… Будь этих скотов — жеребцов, сексуально озабоченных, хоть на десяток больше, и у несчастного Сидора точно бы поехала крыша, настолько ему обрыдли эти безконечные лошадиные битвы за лидерство между собой и за чужих кобыл.
И ещё он совершенно определённо понял и сам в том чётко удостоверился — у него в табуны дйствительно собрана была самая настоящая элита. По тому, как те жеребцы дрались — точно, все они, как один — были супер!
— 'Удавил бы гадов', — каждый раз просыпался он с одной и той же ненавистной мыслью. И относилась она отнюдь не к постоянно рано будившем его дежурным. Нет! К жеребцам, скотам, устроившим в табуне очередную драчку между собой. И как всегда не вовремя, когда он только-только прилёг наконец-то поспать.
Никогда ещё в своей жизни Сидор так не выматывался, так не уставал. Никогда ещё у него не было такой дикой усталости и так мало свободного времени на нормальный, спокойный сон. Когда он от усталости буквально падал под копыта своей лошади, засыпая на ходу, или вечерами, сидя у походного костра, так и засыпал с кружкой чая в руке. Времени на отдых эти четвероногие твари ему практически не оставляли.
И ведь нельзя же было отвертеться. Потому как только у него во всём двухтысячном отряде, как в
