— Встать!
Фашист взглянул на нее изумленно, протер глаза и снова взглянул, брови его приподнялись, челюсть отвисла. Он тут же вскочил на ноги, вытянул руки по швам.
Картина была потешная, и наши телефонисты засмеялись.
Машенька строго посмотрела на них и приказала:
— Прекратить!..
— Дочка умеет командовать, — негромко заметил Крылов. — Верно, Машенька. Время не для смеха.
Я кликнул переводчика и, когда он, запыхавшись, спрыгнул в яму, приказал фашисту отвечать, когда он прибыл в Тим, какой он части и какая перед ним была поставлена задача. Ганс Гот заговорил совсем о другом.
— Война скоро закончится нашей победой, господин полковник, — сказал он. — Что ж, если сегодня я пленный. Завтра я опять буду начальником. Давайте договоримся: вы спасете мне жизнь, не расстреляете меня, а я похлопочу за вас… В благодарность я спасу вам жизнь…
Машенька стиснула кулаки и двинулась на фашиста:
— Да ведь он с ума сошел! Что он бормочет, мерзавец?! — Она обернулась ко мне. — Разрешите, товарищ полковник, я положу ему на лоб компресс? Может, он придет в себя и мы услышим что-нибудь поумнее!
— Вот что, Машенька, — сказал я. — Возьмите автомат и отведите этого болвана в штаб.
— Есть отвести в штаб! — откликнулась Машенька. — Шнель! Пошли!
Ганс Гот попятился, выкатил глаза и, заикаясь, что-то пробормотал переводчику.
Вдруг он опустился на колени и воздел к небу руки. Из его горла вырвалось тоскливое, протяжное «о-о-о!».
— Что он ломается? — снова рассердилась Машенька. — Ну-ка, прощелыга, вставай…
— Он просит вас, товарищ полковник, — объяснил переводчик, — дать ему другого конвоира. Он говорит, что если его увидят пленные фашисты, для него это будет несмываемый позор: Ганс Гот — и вдруг под конвоем девчонки!
Машенька окончательно разозлилась: дуло автомата прижалось к животу фашиста.
— Ах, вот оно что! Да как же ты посмел, верзила, меня, советского воина, девчонкой называть? Марш, проходимец… Шнель!
Ганс Гот сгорбился, повернулся и, приподняв вверх руки, поплелся переулком впереди Машеньки.
Я кивнул автоматчику:
— Сопровождайте и вы этого ухаря. На всякий случай.
Крылов провожал Машеньку смеющимися глазами:
— Какая девочка…
Маша и Миша
Впервые они встретились в бою, и после этой встречи пришла настоящая большая дружба.
Маша — разведчица и санитарка. Миша — старший фельдшер санитарной роты 34-го гвардейского стрелкового полка.
Двое молодых людей, оба уже бывалые воины, они делили в окопах в приволжской степи и корку хлеба, и горечь утрат, и ежедневные опасности, и радость наших могучих контратак.
Я думаю, что они так крепко подружились потому, что поверили в отвагу друг друга. Машенька из Мышеловки не терпела людей, слабых духом, тех, кто трусил при свисте бомбы, «кланялся» пулям, отставал в атаках, когда каждая выигранная секунда времени была исключительно дорога. Миша Кравченко из Ахтырки постоянно находился на передовой. Этот отважный юноша пренебрегал любой опасностью. Если нужно было оказать помощь раненому, вынести его из-под огня, военфельдшер Кравченко не раз подползал к окопам противника и, отстреливаясь из автомата, отбиваясь гранатами, выручал товарища.
В полку о Мише Кравченко говорили, что ему удивительно везет. И действительно, он выходил невредимым из-под ураганного артиллерийского огня, из-под бешеного пулеметного обстрела, из-под бомбежек, каких еще не знала ни одна война, и даже пули снайпера не тронули его, хотя трижды пробили на нем ушанку.
Что бы ни случилось на передовой, как бы ни бесились фашисты, Кравченко оставался спокойным и уверенным, а его открытая, неизменная улыбка словно говорила: что ж печалиться, ведь мы живем!
Он хорошо играл на баяне и любил песни. Два или три раза мне довелось видеть его, когда их санитарная рота отдыхала. В долгой и яростной битве, которая началась у Волги летом 1942 года и завершилась только в начале февраля 1943 года, санитарам очень редко выпадали часы отдыха. Но, когда все же рота получала возможность отдохнуть, Миша брал в руки свой потрепанный баян, и среди обугленных развалин, будто назло врагу, торжественно звучала и ликовала песня.
Он любил песни родной Украины, то грустные и задумчивые, то полные веселья и задора. В разрушенном городе, где на каждом шагу солдата караулила смерть, где снаряды и бомбы сплошь перепахали землю, удивительно, необычно было слышать песню, повторенную эхом руин.
На передовой воины нашей дивизии привыкли их видеть вместе, Мишу и Машу. Если случалось, Машенька работала одна, у нее обычно спрашивали:
— Маша, а где Миша?
Если Миша работал один, вопрос соответственно изменялся:
— Миша, а где Маша?
Машу и Мишу знали в каждой роте дивизии, в каждом ее взводе, их любили, им верили.
Это доверие и любовь они заслужили. Я знаю, что и поныне живы многие десятки людей, которых в тяжелые, решающие минуты выручили в боях из беды Миша и Маша.
В сентябре 1942 года наш 3-й воздушно-десантный корпус был преобразован в 87-ю стрелковую дивизию. За стойкость и мужество в боях за город Тим дивизии присвоили звание гвардейской, переименовав ее в 13-ю гвардейскую стрелковую дивизию, и нам было приказано переправиться на правый берег Волги. Сразу же после переправы с левого берега наши батальоны вступили в бой.
После победоносного завершения этой битвы в Великой Отечественной войне советского народа против немецко-фашистских захватчиков наступил решительный перелом: наши войска приступили к планомерному разгрому бесчисленных полчищ противника.
В городе у Волги наши бойцы бесстрашно сражались за каждую площадь и улицу, за каждый квартал и дом, за каждый подвал и этаж и даже за каждый камень.
23 и 24 сентября дивизия непрерывно вела бой, зачастую переходивший в рукопашные схватки, — штыками отбрасывала наседавшего врага. Фашистское командование рассчитывало прорваться к Волге, а затем атаковать нас во фланг ударом вдоль реки. Этот план сорвался. Гвардейцы не дрогнули перед танками врага. Истекая кровью, гитлеровцы были вынуждены перейти к обороне.
Ранним утром 24 сентября я находился на командном пункте. Вокруг дымились развалины зданий, догорали остатки деревянных домов. Грохот танковых пушек, треск автоматов и пулеметов сливались в сплошной прерывистый гул. В воздухе то и дело взвизгивали пули, с коротким, пронзительным звоном рвались мины, и осколки, впиваясь в стены, дробили кирпич.
Залегая в бомбовых воронках, укрываясь за грудами щебня и остатками стен, наши автоматчики косили фашистов с расстояния в двадцать — тридцать метров. Близко от меня разорвалась граната, рыжим клубком взлетела глинистая пыль, и, словно из самой пыли, пронизанной коротким блеском огня, вдруг поднялся человек.
Это была Машенька. Осматривая свою медицинскую сумку, она сказала кому-то с досадой:
— Ну что за паршивец — прямо в сумку осколок влепил!
Из-за развалин молодой голос отозвался:
