умудрилась, обойдя конвоиров, подойти совсем близко к платформе с арестантами.
— Сыночек, сыночек, — стала она жалобно кого-то звать.
Заметивший ее конвоир угрожающе шагнул к женщине и ткнул ее стволом винтовки:
— А ну, пошла отсель.
Женщина не уходила. Тогда к нему подоспел другой конвоир, и они вдвоем стали оттаскивать несчастную. Она закричала уже в голос:
— Сынок, родимый, где ты?
— Мама, мама! — раздался из колонны отчаянный крик.
На голос ринулись конвоиры и послышались удары.
Пять лет, проведенные в Соловецком лагере особого назначения, Анне представлялись страшным и неправдоподобным сном. Сном, который надо постараться забыть, как только проснулся. Исторгнуть из души, как будто и не было его вовсе. Время, несомненно, лечит, но его прошло еще слишком мало. Раны свежи. Боль памяти живет в душе, то утихая, то вдруг начиная терзать и мучить.
Пришла мать кричащего малыша и успокоила его.
Анна молилась: «Господи! Не дай всему этому повториться. Не дай!» Она желала только одного: скорее прибыть к месту своей ссылки, забиться в уголок и не высовываться. Пусть все забудут о ее существовании. «Господи! Мой Господи! Я всего лишь слабая женщина, и мне ничего не надо, кроме тихого и безмятежного жития».
Анна проснулась глубокой ночью от того, что состав резко дернулся, трогаясь с места. Миновали станцию, и поезд быстро набирал ход. Мертвенный лик луны подрагивал в такт колесного перестука на стыках рельсов. Эти звуки невольно напоминали Анне про другой поезд, тот, что увозил их с Акулиной на Соловки. Все арестантки лежали по трое в продолговатых деревянных клетях, составленных друг на друга в три яруса вдоль вагона. Поезд то шел, то вдруг останавливался, и тогда были слышны неспешные шаги конвоира. Толстые металлические прутья решеток тускло поблескивали в свете матовых фонарей. Анна располагалась между Акулиной и женщиной, прикрытой потертой кожаной курткой. Акулина спала беспокойно, постоянно вздрагивая во сне и что-то бормоча. Женщина лежала тихо, было не понять, спит она или нет. На вид ей лет тридцать — тридцать пять. «Она явно не из уголовной среды, — решила про себя Анна, — скорее всего каэрка». В клетях было невозможно сидеть, только лежать. Когда закончилась погрузка в вагоны и все трое оказались на одной полке, Анна приветливо назвала свое имя и представила Акулину. Женщина посмотрела на них с неприязнью. Так ничего и не ответив, она заняла место у решетки, подложила под голову свой вещмешок и прикрылась кожаной курткой. Поезд тронулся, и Акулина вскоре уснула. Анна лежала и читала про себя каноны, молитвы и псалмы — те, что помнила наизусть.
Женщина зашевелилась и повернулась на спину. Теперь Анна увидела, что ее соседка не спит.
— Простите, вы не знаете, куда нас везут? — робко спросила Анна.
— Знаю, — безразличным тоном ответила женщина, не поворачивая головы.
Вновь наступило молчание. Анна, не желая быть навязчивой, тоже молчала. Женщина приподнялась и стала шарить в вещмешке. Достав портсигар и вынув папиросу, прикурила, ловко чиркнув спичкой о потолок клети. Выпустив в решетку дым, спросила:
— Из церковников?
— Да, — живо ответила Анна, — мы были послушницами.
— Ну, теперь монастырь вам обеспечен. Сколько впаяли?
— Пять исправительных и пять ссылки.
— Это по-божески, — усмехнулась женщина, — мне вначале три, а потом еще семь добавили.
— За что?! — удивилась Анна.
— Было бы за что, расстреляли.
Женщина затушила папиросу о решетку и спрятала окурок в портсигар.
— Я Самойлова Вера. Вам фамилия ни о чем не говорит?
