полночь. Одеяльные бизнесмены наняли каких-то женщин корейской внешности, которые, похоже, вкалывали на них как рабыни. Сгружая готовые одеяла в поджидавшую у подъезда машину, они выскакивали на мороз в одних шортах и топиках — возможно, у них вообще не было зимней одежды. Все это вместе не нравилось нашим благонадежным жильцам, и подъезд не раз организованно обращался в мэрию с жалобой на «плохую» квартиру. Но, видно, одеяльные бизнесмены уладили вопрос тем испытанным способом, который сыграл роль и в моей давней истории с конкурсом... То есть дали взятку. У жильцов опустились руки, а мы с мамой еще подумали, честно ли эти люди завладели Анютиной квартирой. Ведь как-то странно и чересчур быстро Анюта ее продала. Я специально узнавала об этом в ДЭЗе, но там сказали, что квартира продана по всем правилам и девушка сама оформляла сделку. Выходит, хороша подруга — уехала и не попрощалась...
Другой болевой точкой моей школьной дружбы оставалась Валька, медленно и верно спивающаяся. Недавно она стала стрелять у меня по полтиннику — несмотря на то, что деньги у нее, судя по всему, есть. Она хорошо одевается, часто покупает какие-нибудь вещи, иногда громоздкие, с доставкой из магазина — и всегда отдает мне свои маленькие долги. Но если человек пьет, у него, значит, бывают моменты, когда нужно срочно пойти опохмелиться, даже если в кармане на данный момент пусто.
Мама говорит, не надо давать Вальке взаймы, это поощряет ее к дальнейшему пьянству. Но я не могу отказать. У Вальки стало опухшее лицо, мешки под глазами — а какая она прежде была хорошенькая! И потом, если женщина пьет, ей, наверное, нельзя иметь детей... Так пусть получит хотя бы свою банку с алкогольным коктейлем — мимолетный проблеск в том кошмаре, который постепенно вокруг нее сгущается. А я даже не могу ничего ей советовать, потому что сама еще не разобралась в жизни. Пожалуй, это сейчас мой главный вопрос — понять, разобраться, установить какие-то ориентиры...
2
Больной был в тяжелом забытьи, но еще, несомненно, жив. Стоящие вокруг него ловили его напряженное дыхание. Забытье больного изобиловало кошмарами, которые можно было видеть: отражаясь от воспаленного мозга, они ползли по стенам, как кинокадры. Их содержание было почти неотличимо от настоящих фильмов последних лет: на стенах стреляли, падали, нажимали ядерную кнопку, обнажались, гримасничали, насиловали, насылали порчу, корчились в судорогах, плакали. Время от времени кто-нибудь из обступивших постель оглядывался на стены и горестно качал головой. Другие молча указывали ему на больного: жив, дышит, значит, все еще может быть исправлено. Сколько раз такое уже случалось: на волосок от гибели, он начинал с удивительной, прямо-таки неправдоподобной силой бороться за свою жизнь. И вскоре выздоравливал, а потом стремительными темпами наверстывал упущенное. Пока он жив, в любом случае остается надежда на благоприятный исход.
Этот больной был особенно дорог всему кругу собравшихся, шуршащих, как крыльями, рукавами накрахмаленных белоснежных халатов. С ним постоянно случалось что-то опасное, да и немудрено — он совершенно не берег себя. Пил воду из холерных болот, гулял по лесам, кишащим энцефалитными клещами, в степи ел мясо сдохшего от чумы верблюда, а в Чернобыле пересыпал горстями радиоактивную пыль. Все это казалось какой-то странной небрежностью с его стороны, детской забавой, хотя больной уже достиг вполне зрелого возраста. Он был высокого роста, широкоплеч и с окладистой русой бородой, но в нем тем не менее оставалось нечто от ребенка. Частенько его подставляли так называемые друзья, завидовавшие его могучей природе и цельности натуры. Но глядя издали на опасность, к которой подвели своего «сердечного друга», они заражались и повреждались сами, хотя и блюли безопасное расстояние. Для них оно оказывалось опасным из-за отсутствия иммунитета. И вот тогда уже все зависело от того, справится ли главный больной: только его несокрушимый организм мог переварить в себе полученную отраву и создать сыворотку, без которой слабосильным «друзьям» грозила неминучая смерть. Им вводили эту сыворотку, они с трудом выздоравливали, и через какое-то время все начиналось сначала. Но теперь эта история могла кончиться иначе, чего и боялись собравшиеся. До сих пор больной всегда справлялся, но вдруг...
Издали послышались легкие множественные шаги, и в распахнувшуюся дверь стали заходить люди в удивительных старинных одеждах: в царских коронах и мантиях, украшенных драгоценными камнями, в шитых золотом облачениях священнослужителей, в скромных черных рясках и бедных рубищах, а иные в белых рубашках, причудливо украшенных ярко-красным узором. Это была кровь, но не засохшая бурая, а как будто свежая, с блеском переливающаяся на свету. Вошедшие принесли с собой разные, не перебивающие друг друга запахи: росную свежесть, сладкий фимиам сухой курящейся смолы, царские ароматы духов и благовоний. А от иных веяло земляникой, сосновой стружкой, свежим, только что выпавшим снежком или ласкающей сквозной легкостью, разлитой в весеннем ветре.
На выразительных лицах вошедших был написан один и тот же тревожный вопрос; что, как больной? Стоящие возле постели обменялись с ними взглядами, кивнули на стены, по которым ползли мучившие больного кошмары. Никто не сказал ни слова, но те и другие как будто говорили друг с другом. Всем было ясно, что больной плох, однако не все еще потеряно — можно надеяться, отрава и на этот раз сгорит в очистительном кипении его крови. В организме больного еще есть здоровые, незараженные клетки, с которых должно начаться выздоровление. Так бывало и прежде: они начинали бурно действовать и спасали весь организм. Главная же опасность заключалась в том, что на пике болезненного процесса здоровые клетки тоже подвергаются риску заражения. И если в какой-то момент все они, вплоть до последней, окажутся отравлены — тогда конец всему...
Вошедшие это знали. Легкими шагами, чуть шурша длинными одеждами, они стали один за другим подходить к больному. Соболезнующий старец в черной рясе, за которую зацепилась сосновая стружка, долго стоял возле постели, а потом положил на пылающий лоб больного свою невесомую, как засохший осенний лист, руку. Больной стал дышать ровнее и простонал что-то невнятное, но выражающее удовлетворенность — как страждущий ребенок, которого приласкал тот, кого он любит. Потом подходили другие: мужчины
