– Тфу!.. Да у кого, у кого?..
– А у кого – эт-та в письме, в ейном у меня прописано...
– Так что же ты молчишь-то? Давай письмо!..
И Силантьич, прочитав адрес, терпеливо и подробно растолковывает бабе, куда идти и кого дальше спрашивать...
Глядь! – опять на перекрестке кутерьма, и он спешит водворять порядок! Да, не легко постовому в течение нескольких часов продежурить на бойком перекрестке...»
Конечно, такая благостная картина наблюдалась далеко не всегда. Многие москвичи были убеждены, что хаотичность уличного движения происходила из-за наплевательского отношения городовых к исполнению своих прямых обязанностей.
Вместо того чтобы неустанно поддерживать порядок, молодые полицейские проводили время в болтовне с кухарками или горничными. Даже градоначальник фон Медем отметил в одном из приказов: «...при объездах города продолжаю замечать не только праздные разговоры постовых городовых преимущественно с бабами и земляками, но видел курящих и грызущих подсолнухи (у Смоленского рынка 14 августа)». Правда, если начальство видело такое пренебрежение требованиями инструкции, служивые отправлялись под арест.
Как ни странно, но нарушителей дисциплины в чем-то можно было понять – служба у городовых была далеко не сахар. На посту им приходилось стоять в три смены по шесть часов. Если требовалось отлучиться, постовой должен был вызвать двух дворников: одного оставить вместо себя, а другого послать в участок с объяснением причины оставления поста. Да и обязанностей, как уже упоминалось, у городового было великое множество. А заступив на пост, он, ко всему прочему, был обязан твердо знать или, по крайней мере, иметь под рукой занесенные «в памятную книгу»:
«1) Находящиеся под надзором его поста улицы, площади, мосты, сады, церкви, казенные, общественные и частные здания и фамилии домовладельцев.
– Место нахождения ближайших пожарных кранов и сигналов, почтовых ящиков и кружек для пожертвований.
– Ближайшие от своего поста: больницу, аптеку, родильный приют и телефон, которым, в случае надобностей, могли бы воспользоваться чины полиции.
– Адреса живущих поблизости от его поста врачей и повивальных бабок.
– Местонахождение камер – прокурора Окружного Суда, Участкового Мирового Судьи и Судебного Следователя.
– Местожительство проживающих вблизи его поста высокопоставленных лиц».
Конечно, не пост красит полицейского, но, судя по заметкам некоторых бытописателей, существовала какая-то связь между личными качествами городового и местом расположения его поста. «Городовой, – описывал Ф. Тищенко некую противоположность бравому Силантьичу, – не из тех бойких и всевидящих стражей порядка, которые „глазами едят“ прохожих, стоя на Тверской и на других шумных улицах, а вялый, с ленивой, разлапистой походкой, какие занимают скромные посты по двадцать лет подряд на одном месте в глухих улицах, в тупых, косых, кривых и криво-косо-коленных переулках матушки Москвы».
Городовой, сменившийся с поста, от службы не освобождался. Следующие шесть часов он числился «подчаском». В этом качестве его могли определить на дежурство при участке или послать в наряд, ему могли приказать конвоировать арестантов или даже снова заступить на пост, чтобы подменить заболевшего товарища. В лучшем случае городовой, не получивший никакого назначения, был обязан безотлучно находиться дома – вдруг он экстренно понадобится. Например, при пожаре все городовые части спешили на место происшествия для организации оцепления и охраны имущества погорельцев.
Постовая служба была связана не только с угрозой начальственного гнева и перспективой знакомства с гауптвахтой. Как темной ночью, так и среди белого дня, городовые могли получить ранение, а то и расстаться с жизнью. Особенно много полицейских погибло во время Первой русской революции. Руководители вооруженного восстания в декабре 1905 года прямо призывали «боевиков»: «Убивайте городовых!» Кроме того, постовые гибли, когда пытались предотвратить разбойные нападения, целью которых был захват денег для пополнения партийной кассы или, как их называли революционеры, «экспроприации»[81]. Это слово тогда настолько вошло в обиход, что им стали называть любой вооруженный налет, даже если грабители были не «идейными борцами», а обычными уголовниками. Тем более что те и другие начинали стрелять, не задумываясь.
Так, 5 марта 1911 года в Сокольниках трое «экспроприаторов», отобрав у артельщика макаронной и кондитерской фабрики Динг 6500 руб., скрылись на автомобиле. Они стремились как можно быстрее оказаться за пределами Москвы, для чего поехали через село Богородское. Вот здесь-то на их пути оказался городовой Иоасаф Дурнин.
В тот день мост через Яузу был закрыт на ремонт, поэтому поставили полицейского – предупреждать о невозможности проезда. Как ни доказывал шофер, что очень торопится, городовой оставался непреклонным и машину не пропускал. Наконец у преступников, опасавшихся скорого появления погони, сдали нервы. Они открыли стрельбу по городовому, а затем выскочили из автомобиля и бросились бежать в разные стороны. Чтобы очевидцы происшедшего не вздумали ринуться следом за ними, грабители швырнули в толпу несколько горстей золотых монет.
Доставленный в больницу городовой Дурнин скончался от ран. Он так и не узнал, что одного из убийц буквально через полчаса задержал его товарищ – городовой Мерзляков. Стоя на посту у Преображенской Заставы, он заметил, как к трамвайной станции подъехал на извозчике молодой человек, расплатился целым рублем и поспешил к трамваю. «Что-то здесь нечисто, – подумал Мерзляков. – Рубль метнул, словно барин, даже про сдачу не вспомнил. „Ванька“ вон рот раззявил от удивления. А сам к трамваю кинулся, как будто хочет побыстрее в толпе затеряться».
Описания преступников у городового не было, но об ограблении возле фабрики Динг ему уже сообщили. Повинуясь интуиции, он подбежал к подозрительному молодому человеку, обхватил его руками и не давал пошевелиться, пока на помощь не подоспели дворники. Последующий обыск принес обильные плоды: у приказчика магазина Чичкина Алексея Куренкова обнаружили маузер и тысячу рублей из денежного мешка артельщика макаронной фабрики.
Бывало, что стражи порядка гибли от рук людей, которых никоим образом нельзя было отнести к преступному миру. В 1907 году трое студентов университета, решив испытать свою готовность к «борьбе за народное счастье», зверски убили городового Лавра Горелина. Трое детей остались сиротами.
А вот в случае с корнетом Марченко и подпоручиком князем Вачнадзе политических мотивов не было вовсе – одна только дворянская спесь. Глубокой ночью 8 августа 1910 года эти молодые люди, только что выпущенные из училищ (один – в Белгородский уланский полк, другой – в 9-й Восточносибирский полк), возвращались на лихачах из ресторана. Самое главное событие в жизни каждого военного – первые офицерские погоны – было отмечено обильными возлияниями. Не в силах сдержать переполнявшую их радость, юноши оглашали спящие улицы громким пением. Однако на углу Владимиро– Долгоруковской улицы и Чухлинского переулка оно было прервано окриком городового, велевшего прекратить безобразие.
– Не знаешь, с кем говоришь, невежа?! – моментально взбеленились «певцы», когда сквозь алкогольный туман до них дошло, что их, настоящих офицеров, поучает какой-то там полицейский, да к тому же нижний чин.
– Виноват, ваше благородие! – отдал честь городовой, наконец-то разглядев белые военные мундиры. – А только будьте добры не нарушать тишину – не полагается по закону!
Городовой 1-го разряда Василий Кулешов из своих прожитых сорока семи лет двадцать отстоял на посту, поэтому знал назубок: «На обязанность полиции возлагается смотреть, чтобы по улицам и переулкам пьяных не было, и чтобы те, которые по улицам и переулкам кричат и песни поют, ночью в неуказанные часы ходят и в пьяном виде шатаются, были забираемы и отсылаемы под стражу». Каких бы благородных кровей ни был ночной гуляка, а нарушать «общественную тишину» никому не позволено. На то она ночь, чтобы люди отдыхали без помех. Тем более по летнему времени окна у всех открыты, поэтому любой шум может нарушить покой обывателей.
