И г. Павлович, не меняя своей важной и удобной позы, отвечал всем одной стереотипной фразой:
– Я могу вам ответить только одно: или моментально уходите добровольно, или ваши вещи будут выброшены на улицу.
Кое-кто из жильцов выбирается. Вот дама, обвешанная картонками, ведет плачущего ребенка, спотыкается на лестнице, и весь багаж падает на голову дитяти.
– Лома-ай, чего глядишь! – командует какой-то «молодец» рабочему, молотящему кулачищем в дверь номера.
– Заперлась? Ломай!
Рабочий напирает плечом, дверь трещит, из номера слышится раздирающий душу вопль, и наконец щелкает замок и дверь отпирается. Бледная, едва держащаяся на ногах дама выходит и беспомощно останавливается, облокотясь на косяк:
– Пощадите...
С ней делается дурно. Судебный пристав с побледневшим лицом обращается к присяжному поверенному:
– Я как судебный пристав не имею права вмешиваться, я должен выселять, но как частное лицо я бы посоветовал вам оставить их до понедельника утра. В это время они не успеют подать никуда и остановить выселение не смогут.
– Вы, кажется, знаете наше решение? Исполняйте ваши обязанности!
– Я вам ручаюсь, что в понедельник утром я выселю, но дайте возможность приискать квартиру, ведь здесь есть приезжие с детьми, не знающие Москвы.
Г. Павлович молчит и барабанит пальцами по колену. Он совершенно спокойно и хладнокровно выслушивает самую неприличную ругань по своему адресу. Ругают его и дамы, и мужчины, не стесняясь дам... Где-то вопль ребенка...
– Ироды! – слышится оглушительный бас, и ему вторит ругань и треск ломающейся мебели, которую рабочие с хохотом выбрасывают из номеров и как попало тащат вниз по лестнице.
И двор, и Тверская переполнены мебелью. Кругом недоумевающая публика. Бедно одетая женщина с ребенком сидит на обломке стула на тротуаре, и оба ревут...
А выселение продолжается.
Только около пяти часов дня, когда все разгромлено, все выгнано, уходят г. Павлович и судебный пристав. Все номера пусты. Только девятимесячного Игоря так и не удалось выселить.
В девятом часу вечера я посетил «Бостон», и слово «мерзость запустения» мне сразу пришло на память. В вестибюле обломки мебели. Коридоры темны. На площадке бельэтажа группа «спинжаков», между которыми изрядно выпивший подрядчик, ругательски ругает г. Коровкина за то, что тот ему не платит денег.
Звонит телефон. Подходит какой-то пиджак и с наглым хохотом отвечает:
– Умер сегодня.
– ?..
– Да уж похоронили! – И нагло хохочет.
– Я им всем так отвечаю, пусть знают!
Можете представить ужас такого ответа о судьбе близкого человека?!
«Спинжаки» расходятся. В одном номере светится огонек и слышится детский крик. Это девятимесячный Игорь, уцелевший от расправы современного Ирода, заявляет о своей победе».
Грудной ребенок избежал выселения на мороз, потому что был болен. Домовладелец сжалился над ним, а может, просто испугался: случись что, ему пришлось бы отвечать перед законом. Вот только родители мальчика оказались в комнате, где из-за усердия рабочих из мебели осталась одна корзина, в которой обитал младенец.
От ночевки на жестком холодном полу семейство избавилось благодаря вору, укрывшемуся в одной из пустых комнат. Обманутый наступившей тишиной, он в полночь попытался вытащить кое-что из мебели, но бежал, когда его вспугнул вышедший на шум отец Игоря. Так последние обитатели разгромленного «Бостона» обзавелись двумя кроватями.
Последней, самой низшей категорией оседлых жителей Москвы были так называемые черные жильцы или обитатели «коечно-каморочных» квартир. Это были фабричные рабочие, мелкие ремесленники и их работники, извозчики, чернорабочие, уличные торговцы, приказчики, низшие служащие, а также их семейства. Автор работы «Жилища беднейшего населения Москвы» И. А. Вернер отмечал среди них также псаломщиков, учителей и учительниц, акушерок, поденщиков, водовозов, писцов, телеграфистов, тряпичников, комиссионеров, профессиональных нищих, чиновников, музыкантов, бонн без места, певиц из хора, монахов, отходников, актеров, студентов, гимназистов и гимназисток.
Превратить обычную квартиру в «коечно-каморочную» было довольно легко. Большую комнату с общей печью посредством невысоких перегородок из тонких досок делили на небольшие отдельные помещения. Их размеры позволяли разместить в них две койки, иногда еще небольшой стол и табурет. Двери в каморках были редкостью, чаще всего их заменяли занавески. Если на отгороженную часть не приходилось окна, то обитатели «темной» каморки довольствовались слабым светом, проникавшим между потолком и верхним краем перегородок. Иногда встречались каморки, располагавшиеся посередине комнаты.
Переписью, проведенной в Москве в самом конце XIX века, было зарегистрировано 16 140 коечно- каморочных квартир. Из них более 80% располагалось за пределами Садового кольца, ближе к фабрикам и вокзалам, где такого рода квартиры занимали целые дома. Кроме статистических данных, переписчики оставили описания увиденного, из которых приводим лишь малую толику:
«Квартира представляет ужасный вид: штукатурка обвалилась, в стенах отверстия, заткнутые тряпками. Грязно. Печка развалилась. Легионы тараканов и клопов. Нет вторых рам, а потому сильный холод. Отхожее место развалилось настолько, что в него опасно ходить, и детей не пускают. Таковы все квартиры в доме».
«Квартира грязная; много тараканов, нельзя было даже писать – все время лезли под перо». «В квартире течет со стен, почти полный мрак, полы местами провалились, под квартирой сточная труба; от нее зловоние и удушливый воздух. Страшная грязь». «Из печей разных квартир ведет одна труба, и потому при топке вся комната до того переполняется дымом, что ничего не видно». «В квартире воздух спертый; близость клозета распространяет сильную вонь по всей квартире; форточки, очевидно, не отворяются. Просидев с полчаса в квартире, я начал чувствовать головную боль и тошноту».
Переписчиками было особо отмечено крайне грязное состояние отхожих мест: зачастую полы в них покрывал слой экскрементов свыше 15 см; из переполненных ям нечистоты расползались в сени, а иногда и под пол квартир; из-за сгнивших труб клозетная жидкость просачивалась в жилье. Помойные ямы и мусорные ящики очищались крайне редко, как правило только по настоянию полиции.
Общее впечатление о домах, занятых коечно-каморочными квартирами, характеризовалось выражениями: «дом не ремонтируется и приходит в ветхость», «дом производит прямо удручающее впечатление», «дом совершенно не пригоден для жилья».
Другой особенностью этого рода жилья была немыслимая переполненность каморок. Отмечались случаи, когда в помещении с двумя койками проживало семь, а то и девять человек. Койка представляла собой три голые доски, положенные на кирпичи, поленья или козлы. «Никаких тюфяков или мешков для соломы жилец не получает и чаще всего сам не имеет, – писал упомянутый выше И. А. Вернер, – а спит обыкновенно на снятом с себя платье. Поэтому днем койки представляют отвратительную картину старых досок, на которых в беспорядке навалены кое-какие тряпки».
Койки разделялись на одиночные и двойные. Последние занимали либо семейные пары, либо жильцы, не возражавшие против присутствия под боком незнакомого человека. По замечанию Вернера: «Снимая часть двойной койки, жилец вперед выражает согласие на то, что ему „подложат“ соседа, который может оказаться больным стариком, вечно пьяным буяном или тряпичником, ложащимся спать, не снимая своего мокрого и издающего зловония рубища».
Одиночные койки также можно было делить: например, рабочие, работавшие в разные смены, или люди, занимавшиеся дневным и ночным промыслами, спали по очереди. Сдача «полкойки» приносила хозяину квартиры дополнительную выгоду, так как в сумме плата с двоих «коечников» была немного
