уходит в область преданий, а с позором».
Последними местами, где еще сохранялся привычный армейский порядок, были военные училища и школы прапорщиков. В конце марта в них состоялся первый выпуск «офицеров свободной России» – приказ об их производстве подписал уже не царь, а военный министр А. И. Гучков. Из Александровского училища в адрес Временного правительства была послана ответная телеграмма: «Вновь произведенные прапорщики Александровского военного училища первого выпуска обновленной народной армии приносят сердечную благодарность за поздравление и громовым “ура” свидетельствуют о принесении себя в жертву на отбитие коварного врага, желающего поработить свободную Россию».
Нам уже никогда не узнать, кто был автором текста телеграммы, но слова о «принесении в жертву» оказались пророческими. Вспоминая свой выпуск, Борис Зайцев писал: «1-го апреля обратились мы в нарядных прапорщиков армии, дни которой и вообще-то были сочтены. Обнимались, прощались весело и грустно. Выходили все в разные полки. Будущее было загадочно и неясно – судьба наша недостоверна. И действительно, веером разнесло нас, кого куда. Из всех полутораста своих сотоварищей по роте лишь одного довелось встретить мне за пятнадцать лет».
О своей службе весной 1917 года писатель оставил такое свидетельство:
«Так началась в Москве офицерская моя жизнь. На юнкерскую вовсе не похожая. Там напряженность, дисциплина, труд, здесь распущенность и грустная ненужность. Война еще гремела. На Западе принимала даже характер апокалипсический. У нас вырождалась. Мы уже не могли воевать, мы – толпа. Это чувствовалось и в тылу. В Москве тоже делали вид, что живут, обучают солдат и к чему-то готовятся. В действительности же… (…)
Служба… Состояла она в том, что по утрам надо ехать в казармы. Там решительно нечего делать, при всем желании. Бездельничали и солдаты и офицеры. Смысл поездок этих только тот, что в полдень в офицерском собрании, там же в казармах мы и завтракали. А после завтрака Сухаревка, трамвай, и к себе на Сущевскую».
Что там говорить о занятиях военным делом, если даже принятие присяги Временному правительству проходило с большим скрипом. В воспоминаниях Г. А. Иолтуховского приводится такой эпизод из жизни московского гарнизона:
«А вот, по словам очевидцев, нередкая картинка из тех времен.
Младший офицер дает солдату отпечатанный текст присяги Временному правительству и приказывает:
– Читай, что тут написано.
– Я малограмотный.
– Давай я прочту, слушай: “Клянусь честью офицера…”
– Непонятное что-то, – перебивает солдат.
– Что непонятно?
– Да выходит, вроде солдат чтоб клялся офицерами.
– Да ты слушай, что будет дальше. Там написано: “Клянусь честью офицера, солдата”, – да только это слово “солдата” взято в скобки. Ты понимаешь, что это значит?
– Как не понять! В скобки – значит лишний, мол, и его вон.
– Да ничего подобного! Это для удобства. Ежели подписывает офицер, так он зачеркивает слово “солдата”, которое в скобках.
– Это они умеют.
– Да ты о чем?
– Да насчет солдата, которого постоянно зачеркивают.
Обычно во время такой подготовки к принятию присяги собираются зрители. Слыша такие ответы, они смеются.
Офицер делает вид, что не понял солдата, и продолжает:
– А знаешь, кому присягать будем?
– Плохо знаю.
– Временному правительству… Понятно?
– Как не понять! А позвольте спросить – землю мужикам оно отдаст?
– Ишь чего захотел! – раздается в группе зрителей. – Держи карман шире. По три аршина на душу Временное тебе отвалит.
Офицер багровеет, приказывает всем зрителям разойтись и подсовывает солдату текст присяги:
– Читай дальше.
– А как же насчет землицы-то?
– Да ты что, бунтовать? – вскипает офицер.
– Это нам ни к чему, – следует ответ. – А вот, позвольте сказать, революция у нас была, а почему о ней в новой присяге нет ни слова? О крестном знамении и вере имеется, а об революции – молчок. Неясно такое дело солдатам, а понять, что к чему, надо бы.
– С тобой придется поговорить по-настоящему, – угрожает офицер.
Солдат молчит.
Собрав листки, офицер быстрыми шагами уходит».
Обратим внимание: солдат и его товарищи отрицательно относятся к новой присяге вовсе не из-за верности царю-батюшке, а оттого, что правительство никак не дает ответа на самые насущные, по их мнению, вопросы. Конечно, можно было бы назвать рассказ мемуариста недостоверным, поскольку он вышел из-под пера большевика. Они, как известно, показали себя мастерами фальсификации истории. Однако есть и другие свидетельства. Например, В. А. Амфитеатров-Кадашев, непримиримый противник большевизма, оставил в дневнике такую запись:
«Кажется, у солдат есть своя мысль – одна, и к тому же глупая, но мысль эта всецело их захватывает, и тут стена, которую не прошибешь. Внешне они иногда как будто еще льнут к
Примерно о том же, но с бoльшим юмором писал Борис Зайцев, вспоминая свои беседы с солдатами о необходимости продолжать войну. Он им «рассказывает по-печатному», а они стоят на своем: «…коли свобода, так на кой хрен мы тут?» или: «…нас ежели на фронт пошлют, мы тотчас братание в окопах устроим…».
Останется удивляться, как в тех условиях командование Московского военного округа умудрялось отправлять на фронт маршевые батальоны. По всей видимости, легче всего это было делать в марте, когда призывы защитить завоевания революции имели хоть какое-то воздействие на солдат. «Проводы свободной армии свободным народом» – так назвал корреспондент «Раннего утра» свой репортаж об отправке 23 марта 1917 года первых частей:
«Много солдат проводила Москва на войну, но таких проводов, как эти, еще не было.
Только свободный народ может так провожать свою доблестную, свободную армию…
На платформе N вокзала горы приготовленных ящиков от гор. Москвы.
Всю ночь накануне во всех городских складах шли поспешные приготовления.
Город приготовил на каждого солдата по 1 ф. белого хлеба, 1 ф. сахара, 1/2 ф. колбасы, 1/8 чая и коробку спичек. К сожалению, табаку нигде в Москве не удалось раздобыть.
Служащие лазаретного склада № 6, заготовлявшие подарки, сложились и положили в один из мешков
