автор этой вещи. А Маркес продолжал: «Это литература, и настоящая». Все же я не решился признаться, каким образом это было сделано.
Начиная с этого разговора «общественное давление», которое оказывалось на меня с тем, чтобы как-то заставить писать, стало расти. И тогда я начал записываться» [13].
Действительно, книга Омара Кабесаса лишена точного плана или схемы. Но именно это, а также своеобразная авторская манера изложения придают ей особое очарование.
В странах Латинской Америки произведение Омара Кабесаса расценили как новое направление в литературе Никарагуа. По мнению критики, это — не книга в привычном смысле слова, но разговор, беседа, доверительное, глубоко личностное общение с читателем. Благодаря своей неподдельности, исторической ценности, человеческой теплоте, эта книга «уходит корнями в реальную жизнь и наполнена жизнью», подчеркивалось в решении международного жюри в Гаване.
Книга Кабесаса написана на «чисто никарагуанском» языке, на языке народа, полном сочных выражений и соленых высказываний, ясном и доходчивом, лишенном строгой стилистической формы; а нередко — и правильного построения фраз. И даже форма рассказа — та, которая распространена среди никарагуанцев. Особое течение в этой работе, отмечала, например, мексиканская критика, имеют «не предложения, строки, абзацы или главки, но сами слова: слова-вещи, слова-предметы, слова-чувства, слова-мысли, слова-действия».
Характерны в этой связи причины, побудившие автора дать книге такое, несколько странное для условий Никарагуа название: ведь в этой стране нет степей. О. Кабесас рассказывает: «Заголовок связан с детскими впечатлениями. Когда я учился в начальных классах, у меня была книга по географии, где каждое определение иллюстрировалось. Например, вулкан — давалось определение вулкана, остров — фотография острова, залив — фотография залива, степь — определение степи и фото. Эти детские картинки из книги врезались в память на всю жизнь. Однажды в горах я поднялся на самую высокую вершину, посмотрел вокруг, и на 360° внизу все было зеленым. То, что я видел, было огромным зеленым ковром. Так выглядели сверху кроны деревьев. Я вспомнил изображение из моей детской книги по географии. Образ огромной зеленой степи. И сразу же сказал себе: нет, горы — это нечто большее, чем бескрайняя зеленая степь» [14].
Горы для Омара Кабесаса — это символ гигантских трудностей, мужества и братства, символ страны и революции. Горы — это крестьяне, несущие в своей памяти времена героической борьбы Сандино, люди, на которых держится земля. Горы — источник, питающий революционный поток, остановить который невозможно...
Успех книги О. Кабесаса не случаен. И дело не только в мастерстве автора. Он отразил острый, устойчивый, возрастающий интерес к никарагуанской революции, к ее истории. Поэтому автор готовит вторую книгу, в которой он намерен продолжить повествование о своей жизни, довести его до победы революции в 1979 году. Рассказав правду о сандинистской революции, о ее героях и рядовых борцах, о ее глубоких национальных корнях и традициях, уходящих в историю страны, Омар Кабесас внес ощутимый вклад в разоблачение той кампании лжи и клеветы, которую проводят правящие круги США, многие американские средства массовой информации в отношении революционной Никарагуа. Их цель — воспрепятствовать росту международной солидарности с никарагуанским народом, создать благоприятные условия для прямого военного вмешательства во внутренние дела этой суверенной страны. Они стремятся остановить, повернуть вспять углубляющийся процесс социально-экономических преобразований, процесс национального возрождения страны.
Неодолимым препятствием на этом пути выступает решимость никарагуанского народа с оружием в руках защищать революционные завоевания, продолжить дело, начатое генералом Сандино, за которое отдали жизни тысячи и тысячи патриотов.
И одним из ярких подтверждений неодолимости никарагуанской революции является судьба Омара Кабесаса, его поколения — главного героя этой книги.
I
Припоминаю, что вступил я в Сандинистский фронт национального освобождения (СФНО) по окончании школы. Это было где-то в марте или апреле шестьдесят восьмого года. Следовательно, после январской бойни 1967 г. [15], которую я хорошо запомнил. В тот день мы, несколько товарищей по учебе, бродили по предрассветным улицам. Вдруг эти сукины дети, гвардейцы [16], нас остановили и поставили лицом к стене. Оказалось, что не то накануне вечером, не то в ту же ночь в Манагуа) была резня. А мы-то ничего не знали о ней. Ведь и радио, и газеты об этом молчали.
В детстве мне случалось видеть, как гвардейцы избивали пьянчуг, скандаливших в располагавшейся на нашей окраине кантине [17], которая принадлежала одной толстой сеньоре. (Она, кстати, поколачивала своего мужа, и это заведение называли именем хозяйки.) Так вот, появлялись гвардейцы, и туго приходилось пьянчугам. Это наложило отпечаток на мои первые впечатления о гвардии. Ведь эти дикари били людей прикладами. Причем до крови... Я, как и всякий ребенок, боялся крови. Пьяницы и их скандалы тоже наводили на меня ужас, хотя сами по себе пьяные потасовки забавляли нас и вызывали смех. Но только если это обходилось без вмешательства гвардии.
Мой первый конфликт с гвардией произошел, когда я уже стал студентом университета. Но не поэтому я вступил в Сандинистский фронт национального освобождения. На то было много причин. Во-первых, мой отец был из семьи, принадлежавшей к оппозиции; он был членом Консервативной партии [18]. Я помню, как однажды на нашу окраину пришел Агуэро [19], такой лысый старик с большим кадыком. Он выступал на митинге, взгромоздившись на какой-то стол. Мой отец тянулся над столом, с которого говорил Агуэро, поддерживая электрошнур с лампочкой. Дело-то было ночью. Вдруг погас свет. Все погрузилось во тьму. Тут мой отец громко произнес: «Да будет свет!» — и весь квартальный люд начал кричать: «Да будет свет! Да будет свет!..» Тогда я ощутил себя сыном очень важной персоны. Ведь люди вторили тому, что говорил мой отец. А потом и свет зажегся.
Во-вторых, близость с Хуаном Хосе Кесадой [20]. Мы познакомились в старших классах школы, но основательно сошлись, когда вместе учились на первом курсе университета и позднее, когда мы оба стали изучать право [21].
Хуан Хосе был человеком необычным. Высокий, худой и жилистый, он, однако, не производил впечатления громилы. Его можно было принять за иностранца. Пожалуй, за немца.
Хуан Хосе был сыном не слишком преуспевающего врача. Я знал клинику этого сеньора, находившуюся на Проспекте Дебайле. В ней не было красивых кресел и кроватей, как в клинике доктора Альсидеса Дельгадильо, вывеска которой гласила: «Др. Альсидес Дельгадильо, врач-хирург с парижским дипломом». Отец рассказывал мне, что этот сеньор некогда отправился учиться во Францию на корабле и провел в плавании целый месяц и что знал этот доктор многое...
Итак, я говорил, что Хуан Хосе был жилист, высокого роста и внешне походил на немца. Он был сыном доктора и одной бедной сеньоры. Доктор часто ругался со своей женой. Она и впрямь была очень несчастной женщиной. Сам же доктор был высоким мужчиной со светлыми волосами и довольно тонкими чертами лица — почти как у классических греческих статуй. Это был человек с располагающей внешностью, но старомодный. От него исходил очень специфический запах, я думаю, брильянтина (его продавали завернутым в кусочек бумаги, он был красного, зеленого или голубого цвета. Продавщица подцепляла этот брильянтин деревянной палочкой и заворачивала в бумагу).
Припоминаю также, что Хуан Хосе в то время был единственным, кто носил потертые брюки из дерюги с простроченной стрелкой, что уже тогда было не модным (сейчас же это называется в стиле Джона Траволта) [22]. Брюки из дерюги и ветхая рубашка. Ее он заправлял в брюки только по нашей просьбе, когда мы шли на гулянья... Были у него и другие брюки, дакроновые, черного цвета. Вот эти-то он подпоясывал. Ясно, что подобная одежда, а носил он ее постоянно, как бы скрадывала, во всяком случае не давала разглядеть стройную, сильную фигуру.
