подобных образцов, — предполагается, что это основание совершенно ясно, — мы станем постигать и фиксировать в адекватной идеации чистые сущности, интересующие нас сейчас. При этом единичные факты, фактичность естественного мира вообще будет ускользать от нашего теоретического взгляда, — как то и бывает всегда, когда мы осуществляем чисто эйдетическое познание.
Мы и еще ограничим свою тему. Она гласит: сознание, или, точнее, переживание сознания вообще, в чрезвычайно широком смысле, ограничение которого для нас сейчас, к счастью, не существенно. Подобные вещи не находятся в самом начале таких анализов, какие производим мы теперь, — напротив, они бывают поздним итогом великих трудов. В качестве исходного пункта мы возьмем сознание в отчетливом смысле, в том, в каком предстает оно перед нами прежде всего и какой проще всего обозначить Картезиевым cogito, «Я мыслю». Как известно, Декарт понимал это выражение столь широко, что оно охватывает любое «Я замечаю, я вспоминаю, фантазирую, выношу суждение, чувствую, вожделею, хочу» и тем самым любые подобные переживания Я в их бессчетных текучих, особых образованиях. Поначалу мы совершенно оставим вне рассмотрения само Я, с каким сопрягаются все подобные образования или же какое, весьма различным образом, «живет» «в» них, «поступая» деятельно, страдательно, спонтанно, рецептивно и вообще как угодно. Позднее же оно будет еще основательно занимать нас. Пока же всего достаточно, чтобы опереть на него наш анализ и схватывание сущности. При этом очень скоро мы увидим, что должны обратиться к обширным взаимосвязям переживаний, которые принудят нас расширить понятие «переживание сознания», выйдя из круга специфических cogitationis.
Переживания сознания мы будем рассматривать во всей полноте конкретизации, с какой выступают они в своей конкретной взаимосвязи, потоке переживания, и в какую сливаются они по своей сущности. Тогда станет очевидным и то, что всякое переживание потока, какое способен схватить рефлективный взгляд, обладает своей собственной, интуитивно постигаемой сущностью, «содержанием», какое в своей самобытности позволяет рассматривать себя для себя. Нам же важно схватить это самобытное наполнение cogitatio в его чистой самобытности и охарактеризовать его всеобще, т. е. исключая все, что не заключено в cogitatio согласно тому, что она такое в себе самой. Равным образом необходимо охарактеризовать и единство сознания, какое исключительно требуется собственным наполнением любых cogitationes, причем с такой непременностью, что без такого единства они не могут существовать.
§ 35. Cogito в качестве «акта». Модификация в направлении неактуальности
Начнем с примеров. Передо мною в полумраке лежит вот этот белый лист бумаги. Я вижу, я касаюсь его. Такое восприятие — видение-ощупывание — листа бумаги, как полностью конкретное переживание лежащего здесь листа бумаги, причем данного с точно такими-то качествами, в точно такой относительной неясности, в такой неполной определенности, являющегося так-то ориентированным относительно меня, — и есть cogito, переживание сознания. Сам же лист бумаги с его объективными свойствами, его протяженностью в пространстве, его объективным положением относительно той пространственной вещи, какая именуется моим телом, — это не cogitatio, а cogitatum, не переживание восприятия, а воспринятое. Конечно, и воспринимаемое вполне может быть переживанием сознания, однако очевидно и то, что такая материальная вещь, как вот этот данный в переживании восприятия лист бумаги, принципиально — никакое не переживание, но бытие, отличающееся вполне отличным видом бытия.
Прежде чем прослеживать все это дальше, увеличим число примеров. Когда я в собственном смысле слова воспринимаю нечто, замечая его, я обращен к предмету, например к листу бумаги, я схватываю его как здесь и теперь сущее. Схватывать значит выхватывать, все воспринимание наделено неким задним планом опытного постижения. Вокруг листа бумаги лежат книги, карандаши, стоит чернильница и т. д., и все это тоже «воспринимается» мною, все это перцептивно есть здесь, в «поле созерцания», однако пока я обращаюсь в сторону листа бумаги, они лишены любого, хотя бы и вторичного обращения и схватывания. Они являлись, но не были выхвачены, не были положены для себя. Подобным образом любое восприятие вещи обладает ореолом фоновых созерцаний (или фоновых смотрений, если считать, что в созерцании уже заключается обращенность к предмету), и это тоже «переживание сознания», или же, короче, «сознание», причем сознание всего того, что на деле заключено в том предметном «заднем плане», или «фоне», какой созерцается вместе с созерцаемым в восприятии. Само собой разумеется, речь сейчас идет не о том, что можно «объективно» найти в объективном пространстве, какое, быть может, принадлежно к созерцаемому заднему плану, о всех тех вещах и вещных встречаемостях, какие зафиксирует в нем значимый, поступательно совершающийся опыт. Речь идет исключительно об ореоле сознания, относящемся к сущности восприятия, совершаемого в модусе «обращенности к объекту», а кроме того о том, что заключено в собственной сущности такого ореола. А в ней заключено вот что: возможны известные модификации исконного переживания, какие мы обозначаем как свободный поворот «взгляда» — не просто и не собственно физического, но «духовного взгляда», — который от листа бумаги, замеченного первым, переходит к тем предметам, какие являлись уже раньше того, следовательно «имплицитно» уже сознавались здесь, — они-то после поворота взгляда и становятся сознаваемыми эксплицитно, воспринимаемыми «со всем вниманием» или же «отмечаемыми наряду с иным».
Как в восприятии, вещи сознаются и в воспоминании, и в подобных воспоминанию наглядных представлениях, и в вольных фантазиях. И все это происходит то в «ясном созерцании», то без приметной наглядности по способу «неясных» представлений; при этом они грезятся нам с различными «характеристиками» — как вещи действительные, возможные, измышляемые и т. д. Очевидно, что относительно таких различных в своем существе переживаний верно все изложенное нами относительно переживаний восприятия. Мы и не подумаем о том, чтобы смешивать сознаваемые во всех этих разновидностях сознания предметы (например, сфантазированых русалок) с самими переживаниями сознания, т. е. с переживаниями, s каких они сознаются. Тогда мы в свою очередь распознаем, что от сущности всех подобных переживаний — их мы берем в полной их конкретизации — неотделима замечательная модификация: таковая переводит сознание, находившееся в модусе актуальной обращенности, в сознание в модусе неактуальности, и наоборот. В одном случае переживание — это, так сказать, «эксплицитное» сознание своей предметности, в другом же — имплицитное, потенциальное, и только. Может быть так, что предметное уже является нам в восприятии, либо же в воспоминании или фантазии, но мы еще не «направлены» на него своим духовным взором, не направлены даже и вторично, не говоря уже о том, чтобы мы были в каком-либо особом смысле «заняты» всем этим.
Подобное мы констатируем для любых произвольных cogitationes в смысле Картезиевой сферы примеров, для всех переживаний мышления, чувствования и воления, только что, как выяснится в следующем параграфе, «направленность-на», «обращенность-к», — чем отмечена актуальность — отнюдь не покрывается, как то было в избранных простейших примерах чувственных представлений, с выхватывающим принятием к сведению объектов сознания. Очевидно, и для всех подобных переживаний верно то, что актуальные из их числа окружаются «ореолом» неактуальных; поток переживаний не может состоять из сплошных актуальностей. Именно последние в самом широком своем обобщении, что еще предстоит продолжить с выходом за пределы круга наших примеров, и в своем контрастном сопоставлении с неакутальностями, и определяют отчетливый смысл выражения «cogito», «я сознаю что-либо», «я осуществляю акт сознания». Чтобы резко отграничить это твердое понятие, мы оставим его исключительно для Картезиевых cogito и cogitationes, — за вычетом тех случаев, когда будем в
