! Вместе обедали — и, правда, наспех, – но интересно, очень интересно говорили. По-моему, она очень интересно переменилась к лучшему со времени «Возвращения»…
В Париже я также навестила Одоевцеву. Она болеет и плохо слышит. Но память у нее потрясающая: я начала что-то рассказывать, а она мне говорит «Вы это мне уже говорили» (это два года назад). Опять уговаривала меня прислать стихи, чтобы подобрать для сборника. Потом я была по зубным делам в Марселе и там тоже была с русскими, и, впервые во Франции, знакомые просили меня почитать стихи. Дама, у которой я уже двадцать лет торчу, удивилась: «Вы разве пишете стихи?» Все это меня слегка раскачало, и я решила посмотреть мой архив, вернее, завал… Часть потеряна где-то в переездах (сгорел целый ящик с бумагами и картинами), остальное или совсем не закончено, или надо бы пересмотреть и наладить. Это и труднее, и скучнее, чем писать, но мне помогло. Вроде наркотика или сигарет — вместо того, чтобы думать о «погибшей» жизни, я довольно долго и варила, и стирала, и чистила с приятным поэтическим туманом в голове, искала слова (а они туго приходят теперь, хотя и французский не подвинулся).
Это, конечно, не «вдохновенье», но сознательная чистка, даже довольно циничная. В самом деле, я думаю, человек не раскрывается и не углубляется от «починки» стихов, а просто балдеет. Когда пишутся новые, то совсем другое: они именно сами пишутся — только лови, даже если и в переводе на слова получаются глупости. К сожалению, глупости неприемлемы. Я послала несколько Одоевцевой, она ответила очень лестно, указав недочеты в двух стишках Я с ней согласна. Но все же хочу послать и Вам все, что послала ей, чтобы знать и Вашу критику.
Получила от Виктора Петрова просьбу прислать ностальгические стихи: он хочет писать о харбинцах и шанхайцах[128], я послала три…
Теперь о погоде. В Иссанжо только о погоде и говорят, так принято после «бонжура». Но и понятно: так много от нее зависит в деревне! Когда хорошо, тепло и светло — рай, а как задует холодный ветер с дождем и снегом!
В этом году нас не побаловали. Летом была засуха. Потом пошли дожди, и то немногое сено, что крестьяне собрали, — начало гнить. Я все же успела собрать немного в саду для Сеговьи (мой старый конь). И очень кстати — полторы недели назад нас завалило снегом. Осень была, после долгих дождей, мягкая и грибная — это тоже удовольствие. Но вдруг разразилась такая буря, что просто сбивала с ног. У нас полетели черепицы с крыши, сломалась старая вишня, на которую я любовалась каждую весну. После этого за одну ночь навалил такой снег, да еще с грозой, как летом, что мы еле открыли дверь. Снег выше сапог. Мы сидели неделю безвыездно. Но позавчера был первый выход: снег сверкал на солнце, совсем тепло, я валялась на снегу с собакой и даже съела пригоршню снега. Вчера уже Морис возил меня на мою «йогу» <…>. Вот высказалась. Очень жду от Вас того же. Целую Вас крепко.
Н.М. Крук[129]
23 июня 1970. Париж
Дорогая Норка,
Я в очередной запарке, и потому проникновенного письма не жди. До стихов опять не могу дорваться. Во-первых, у меня гостила подруга из Канады, с которой я рассталась в Корее в 1941 году[130]. Сама понимаешь, сколько надо было всего рассказать, особенно о таких диких жизнях, как наши. Особенно как ее. Это была семнадцатилетняя девочка, самая прелестная из всех девочек, с которой мы, ничего не соображая, пробирались через границу Маньчжурии и Кореи в самое горячее время, застряли на две недели на границе со всеми тюками и собакой, каждый день пытаясь влезть в переполненные поезда, чтобы попасть в Корею… Вытащил нас Валерий Янковский, которому случайно проехавший миссионер передал о нашем критическом положении. Собака ехала, запертая в чемодане, так как было нельзя, а Ирма — в уборной, так как заболела дизентерией.
Осенью я пробралась с последним возможным пароходом в Шанхай, а она осталась в Корее с родными. Потом все были отрезаны. Потом она вышла замуж за Валерия Янковского (вместо меня вроде) и, когда ждала сына, Янковского увезли. Теперь все мирно переписываемся: Париж — Канада — Союз. И вот она приехала.
Одним словом, после этой встречи дом получился, как после татарского нашествия, но было упоительно, хотя и утомительно. Мы болтались по всяким Версалям, Фонтенбло и прочее и говорили, говорили, окончательно запустив бедного Мориса. Хорошо, что он любит домашние работы и сам за собой ухаживал <…>.
Теперь еще предстоит перемена: Морис уходит в марте или в феврале с работы вообще, надо решать, где жить, и искать квартиру. Проблема: Париж — ужасная каша, даже красота его забросана новым построившимся барахлом, автомобилями, шумом, вонью. В шикарных кварталах, где вид на Сену или на парки — недоступно. Но зато много друзей, и театров, и всяческих увлекательных сторон жизни. И я бы, наверное, нашла бы себе применение. С другой стороны, бесконечные расстояния, паршивый климат и много друзей тоже выбивают из строя, и ничего не успеваешь, только иллюзия, что что-то делаешь, а на самом деле — суета.
В Иссанжо пока дом переполнен… Марсель симпатичный по климату и по размерам… В пригороде Парижа, пожалуй, ни то ни се: до города лень добираться, и будем сидеть «на природе», которая и не совсем природа. А вообще не знаю…
Валерий махнул на меня рукой, я не успеваю писать ни ему — и никому. Послал ли он тебе свой китайский сборничек? Если нет, я тебе пришлю: он мне прислал для продажи, и я еще и с этим не успеваю <…>.
В общем, я начинаю образовываться: нахожу номера телефонов в телефонной книжке (в Таити мы просто спрашивали девушку, как всегда на «ты», вроде дай мне номер того, с усиками, который творог продает), меньше путаюсь в метро <…>. А пешком я все нахожу, только уже больно далеко. Денег мне всегда не хватает, так что на такси езжу только в моменты отчаяния <…>.
Ну, теперь я незаконно расписалась, время больше чем вышло. Слава Богу, Морис обедает в городе. Кошки уже посматривают с упреком. Иду.
Господь с тобой, целую, пиши.
И.И. Лесной
15 декабря 1970. Париж
Милая моя Лисичка-Ириночка!
Вот и опять год прошел, и опять не сделано и половины из того, что хотелось сделать. Приходится уже к этому привыкать, энергии что-то убавляется. Твое пасхальное письмо передо мной, и ты снова со мной заговорила… И стихи трубадур запел… Помнишь, ты мне написала песнь трубадура?
Ну, так рассказать про мою парижскую жизнь, говоришь?
Вот сижу на пятом этаже, спускаю из окна золотые косы, чтобы по ним золотой принц залез. А он не лезет. Только арабы, которые работают напротив на постройке дома, машут мне руками. А шум от этой стройки был все лето такой, что я не только о стихах опять забыла, но и как меня зовут. Это — Париж.
Но это, конечно, не все. Есть и другие улицы, зело красивые, и по ним приятно пройтись. Только что-то редко прохаживаюсь, все больше тороплюсь и ныряю в метро. Там и читаешь надписи: Опера… Этуаль… Конкорд. Вынырнешь, и правда, Конкорд, как живой. Но Конкорд Конкордом, а надо в магазин. И вот тут-то конец не только твоему «Высшему Я», но даже бренную оболочку в такой вид приведут, что еле
