день отдыхаю, книгу читаю, иду на какое?нибудь собрание – собраний не пропускаю. В сад пойду. Хожу в цирк и театр, старуху таскаю с собой» (С. 128). Фактически это состарившийся Ремизов. Но преуспевший слишком поздно. Ремизов вместо цирка ходит в совпартшколу. У него еще все впереди – как у сынов Красавина.
В «ЛСТ» легко хвалят Америку и ругают Россию. Америка здесь – это только техника и организация производства: «Кончив практику, я несколько дней потратил на то, чтобы обойти фордовские цехи и ближе присмотреться к их работе. Меня поражала у Форда образцовая чистота, внимание к мелочам, стандартность и продуманность всего производственного режима и каждого пустячка в отдельности» (С. 334). Но вот будущий начальник цеха вернулся на завод, где «все еще велись строительные работы, оборудования не хватало процентов на сорок. В инструментальном цехе губили дорогие станки, снабжения материалами налажено не было, а кадры… Люди приходили из колхозов, с окраин, из Азии. Многие впервые видели железную дорогу. Едва подготовив, их ставили к дорогим, изумительным по сложности станкам» (С. 337). Американское «настоящее» (со всей американской техникой будущего) есть тем не менее «прошлое». Тогда как советское «настоящее» (со всей российской отсталостью) есть уже «будущее».
Этот дискурс конструирует «хронотоп», в котором настоящее полностью дереализовано. Как можно видеть, он почти ничего не «скрывает», он почти не «лжет». Он находится по ту сторону правды и лжи. Выполняя оптические функции, он не просто демонстрирует разные техники чтения «настоящего», но маркирует спектр легитимности: те «версии реальности», что здесь представлены, имеют право на существование. Иных просто нет. Понимают ли, к примеру, американцы советскую реальность? «Государственному аппарату этой страны, – полагает один из них, Ролло Уорд, – лишь в редких случаях приходится применять административные методы воздействия. Культурный уровень коллектива настолько высок, что он легко и безошибочно распознает паршивую овцу, забредшую в стадо, и просто–напросто вышибает (иногда очень ощутительными пинками) из своей среды» (С. 154). Уорд, конечно, мало знаком с «государственным аппаратом этой страны». Что же касается «культурного уровня» коллектива, то он также не был секретом для иностранцев, работавших на заводе.
Просто американцы (разумеется, в книге представлены только те из них, кто с симпатией относился к СССР) видели то, что хотели видеть. К примеру, Роберт Робинсон, чернокожий выходец с Ямайки, рассказывавший о том, как он страдал от расизма в Америке, отмечает отсутствие в России уважения к точности и ответственности; у молодежи «самоуверенность растет далеко не пропорционально их успехам» (С. 184), он вполне откровенно говорит об отсутствии контроля, дисциплины, о расхлябанности, неумении организовать мелочи, неряшливости. Но важно для него в конце концов вовсе не это: «Мне рассказывали, как в этих деревнях при царе жило крестьянство. Я вспомнил, как живут негры и пролетарии на Кубе, на Ямайке и в Америке. Я понял тогда простую истину, что дело не в расе. Русский крестьянин, угнетенный экономически, жил при царе не лучше ямайского негра. И вот русские захотели жить «дисент». Они захотели, как и я в свое время, жить культурно и чисто и заниматься творческим трудом» (С. 186).
Представленные в книге «точки зрения» и «картины действительности» освящаются самим фактом их презентации (в этой связи стоит отметить своеобразный «полифонизм» всей книги, когда, к примеру, парторг в своих воспоминаниях критикует директора, а рабочий – бригадира, причем все они находятся под одной обложкой; этому служат также вводы повествования от первого лица, диалогов, воспоминаний других лиц, материалов газет и даже элементов «литературы путешествий» в рассказах о поездках по Америке).
В конечном счете оказывается, что сам нарратив «счастливой жизни», который неизбежно наступал в конце любой советской книги, уже воспринимается как своего рода монтажный сдвиг. Вот приводится (причем многократно в рассказах разных людей) факт приезда на СТЗ Орджоникидзе, обнаружившего, что в столовых не просто кормили чудовищно, но что приходилось есть чуть ли не руками – не было ложек. Далее следует просто?таки кинематографическое «затемнение» и… преображение столовых.
Вот врач С. Динес описывает невероятную грязь в цеху, отсутствие воды, элементарных бытовых условий, которые он застал по приезде на завод. То же и в связи с медобслуживанием: «При выходе из цеха бросилась в глаза зеленая дощечка с красным крестом и надписью: ЗДЕСЯ ПУНКТ ПЕРВОЙ ПОМОЩИ.
Черная сбитая лестница вела в полуподвальное помещение. Спустился вниз. Тесная комнатушка битком набита рабочими. В углу стоял грязный стол, в беспорядке на столе валялись бинты, вата. Рой мух. У стола суетилась сестра. Она орудовала пинцетом, одна сторона которого была покрыта ржавчиной. На сестре – грязный, измятый халат» (С. 410).
Подобная же картина и в бараках, забитых грязными тряпками, вонючими овчинами, полными клопов, и без умывальников. Но вот наш доктор взялся за дело: «Ломалась клопиная Русь, окуривалась едкой серой азиатчина. Двадцать четыре тысячи человек приняли участие в санитарном походе. Убиты были миллионы клопов, вшей, блох. Тысячи возов грязи были вывезены на свалку» (С. 413). И вот – все чудесным образом вполне по–соцреалистически обновляется: «Жильцы возвращались в бараки. С Волги дуло свежим ветром. Степь пахла полынью, полынью пахло в бараках» (С. 413).
Был открыт при заводе диспансер, оборудованный «по последнему слову» медицины. Но главное, что «люди перерождаются на глазах. Два года назад они привезли с собой на завод вековую дикость, столетнюю грязь глухих Портяновок, Орловок и Журковок. Сейчас не узнать их. Когда новый рабочий собирается идти в диспансер, он прежде всего вымоется в бане, оденется в лучшее, что у него есть, обязательно пострижется и побреется. Рабочий посещает диспансер очень часто. Он здоров, но его приучили дорожить своим здоровьем, и он аккуратно проверяет себя…» (С. 420). Что за чудо произошло с рабочим
Некорректность подобных вопросов очевидна: обобщающие конструкции типа «рабочий здоров» и неопределенно–личные «его приучили» и выполняют функцию затемнения и сдвига. Это соцреализм «по содержанию» и авангард «по форме». Как по мановению волшебной палочки, наступает здесь преображение реальности: уже знакомый хронологический сдвиг превращает грязь в чистоту (все «преображается на глазах»!). В конце книги редактор заводской газеты, рассказывающий о том, насколько сильно разнятся американское и советское производство по качеству и культуре, тут же дает следующую картину завода: «Всякий, кто попадает к нам на завод, не может не чувствовать, что он попал в какой?то особый мир. Вы идете по заводскому двору и слышите музыку Чайковского. Вы выходите на площадь перед заводской конторой и продолжаете ее слышать. Музыка звучит из окон рабочих квартир. […] Бетонированная широкая дорога в заводском дворе, клумбы с цветами, окрашенная ограда, книжный киоск, застекленная витрина, где есть и технические книги, и беллетристика, и иностранная техническая литература […]. Ни один завод не получает столько экземпляров «Правды», сколько мы, – пять тысяч экземпляров» (С. 440). Сам
Спору нет, машина требовала дисциплины. Но не она была источником дисциплинирования, так же как сам сталинизм был не только искусством «овладения техникой», но и «кузницей кадров» (как сказал Сталин, «кадры, овладевшие техникой, решают все») и доменом «новых производственных отношений». Индустриализация не была поэтому простым строительством заводов, но прежде всего колоссальным по масштабам социальным переворотом – крестьянство, уничтожаясь «как класс» мелких собственников, превращалось в «пролетариат», «правящий и передовой класс». «ИФЗ» – это история дискурсивного превращения крестьянства в пролетариат, нарратив, легитимирующий производимые властью социальные преобразования. Лучше всех понял смысл этого дискурсивного рождения нового класса Л. Авербах, когда писал об «ЛСТ»: «Как будто перед нами книга об отдельных людях. На деле это повествование о торжестве победно наступающего коллективного разума миллионов», герои которого преображаются на глазах: «отсталые крестьянские парни превращаются в ударников, изобретателей и рационализаторов, энтузиастов социалистической стройки. Они перекрыли американские нормы». Читатель будет прав, когда скажет,
